Георгий Семенов - Ум лисицы
Сад запущен, но это тоже нравится Жанне Купреич. Даже старые яблони, убитые морозом и стоящие среди прочей зелени какими-то странными, будто бы сотканными из дыма изваяниями, трогают ее душу, наводя на раздумья о бренности всего сущего на земле, и она не хочет и слышать о том, что надо выкорчевывать их и сажать на их место молодые деревья…
Четыре дерева, замерзшие в лютые морозы, видны из окошек ее спальни. Стоят они дымчато-серые, на склоне к реке, напоминая всегда о туманах, об утках, о зимнем холоде, и кажутся лиловыми среди буйной зелени и цветов.
Под елками и лиственницами разросся шиповник. Свекольно-яркие его цветы с солнечным пятном тычинок перемешались с лиловыми и нежно-розовыми вспышками люпина, с ажурными кружевами цветущего дудочника, с желтыми, глянцево поблескивающими цветами ледвенца, похожими на цветы весеннего дрока, который тянется по стеблям люпина, дудочника и шиповника, чтобы как можно выше вознести соцветия, поймав солнце и заманив пчел. Заросли источают освежающе нежный аромат, и в знойные часы дня кажется, что здесь прохладнее воздух и легче дышать.
Втоптанный в землю песок, завезенный сюда в то время, когда строился корт, зарастает по краям травою. Мелколистный клеверок затянул темно-бархатными листочками окраину песка. Цветут, как это ни странно, запоздавшие лютики, тоже очень мелкие и совсем не похожие на те весенние, которые давно уже погасли на опушках леса и в лугах.
На это разноцветье можно смотреть, как смотрят люди на живое пламя, — не отрываясь.
И если кто-нибудь спрашивает у Жанны Николаевны в эти минуты:
— Грустим?
— Нет, — отвечает она с отстраненной улыбкой. — Растворилась в цвете.
— Значит, ушла?
— Уйти — это уйти! А я, скорее, пришла… Потому что уйти — умереть. Уйти за угол. А я пришла и вот любуюсь… Живу.
Голос у нее молодой, но особенно молодо звучит он по телефону, смущая абонентов, которые иногда даже теряются, думая, что их неправильно соединили. Она искусно играет гласными окончаниями слов, неуловимо меняя фонемы, переплетая их в певучей своей речи, похожей на какое-то сладостное и нежное стенание, будто голос ей дан не только для того, чтобы говорить с людьми, выражая мысли и чувства, но и для того еще, чтобы обласкивать им людей, обволакивать томным воркованием, когда человек забывает о смысле слова, прислушиваясь только к его звучанию. Странное чувство испытывают люди, с которыми говорит Жанна Купреич!
По сути своей она прирожденная соблазнительница. Она даже женщин умеет покорять, влюбляя в себя.
— Вы очень несовременная, — тихонечко, как бы по секрету, говорит она новой своей знакомой, очарованно разглядывая ее и любуясь ею. — Удивительно несовременная! — страстно повторяет Жанна Николаевна, зная, что смущенная ее словами молоденькая женщина будет долго помнить лестное для себя определение, которое почему-то всем приходится по вкусу.
Неужели только потому, что никто из женщин не хочет быть похожей на своих современниц? Тогда надо отдать должное Жанне Николаевне — она к тому же еще, оказывается, прирожденный психолог, интуитивно нащупывающий в своих целях слабые и сильные стороны человеческой натуры.
— Если бы я была портретисткой, — говорит она, вглядываясь в лицо другой своей знакомой, — я бы ваш портрет писала в сиреневых тонах, в широкополой шляпке, которые носили в конце прошлого века, из золотистой соломки… Вы вся в сиренево-золотистых тонах! Вы просто чудо! Я не встречала ничего подобного! Вы пришли к нам из прошлого века…
Однажды на корте появилась новая пара: Сухоруков Василий Александрович и Сухорукова Екатерина Аркадьевна — так они отрекомендовались, представленные хозяйке, тридцатипятилетние, приятные люди, при знакомстве с которыми Жанна Николаевна почувствовала себя очень неуверенно, словно бы растерялась, как бывает, когда долго ждешь нужного человека и готовишься к встрече, проигрывая в сознании возможные варианты своего поведения, репетируя свою роль, а при встрече теряешься, забывая слова, и говоришь глупости. Так случилось и с Жанной, когда Василий Александрович Сухоруков, чрезвычайно красивый и стройный, высокий мужчина, голосом, похожим на басовый голос виолончели, сказал ей, зная, что он красив и умен:
— Не знал, что здесь общество. Играю в шахматы, хожу израненный… А тут, оказывается…
— Что так? — скоро спросила Жанна, выразив сочувствие на лице.
— То доска на голову, то ладья… Выигрываю все время! — объяснил ей аристократически-изысканный, с холодной усмешкой на лице, Сухоруков, добавив насмешливо: — Нервные люди! А я играю на деньги.
Ей стало очень стыдно, что она не поняла этой глупой шутки про доску и ладью.
— В шахматы — на деньги?
— В шахматы на деньги, — внятно подтвердил он, с явным напряжением склонив горделиво посаженную голову. Худой, как доска, он весь был переплетен мускулами, которые пульсировали, когда Сухоруков поднимал руку, чтобы пожать руку Жанны Николаевны.
Она протянула ему руку так, как протягивают для поцелуя, а он, заметив это, сказал с улыбкой, но так тихо, что никто не услышал:
— Предпочитаю целовать у женщин другие местечки.
Сказал так, будто пропел на басовой ноте, водянисто-струнно и ветрено.
Жанна Николаевна покраснела и промолчала, сумев, однако, осуждающе, с боку на бок, покачать головой.
Екатерина Аркадьевна, или Катенька Сухорукова, была резкой противоположностью мужа. Курносая, жиденькая, непрочная, озаренная все время восторгом, она не стояла на месте, куда-то звала мужа, что-то показывала, успела сбегать вниз к забору, принесла оттуда яблоневый сучок причудливой формы, любовалась им, увидав в изгибах его затаившуюся рысь, которую никто не мог себе представить, хотя Катенька и старалась подсказать, объяснить, растолковать. Василий Александрович добродушно отмахивался от нее, говоря ей, как кошке: «брысь».
— Екатерина Аркадьевна всюду видит зверей. Я у нее похож на гепарда, вы, Жанна Николаевна, уверяю вас, тоже уже на кого-то похожи. Она иначе не умеет, — сказал он о жене, как о девочке.
— Я ее понимаю. Но у гепарда маленькая круглая головка? — вопрошающе сказала Жанна, посмотрев наконец-то на очень мужскую какую-то голову Сухорукова, в которой не было ничего от гепарда. Такие головы хорошо удаются скульпторам — все черты выявлены: подбородок, губы, скулы, впалые щеки и глазные впадины, из глубины которых смотрят то ли полусонные, то ли насмешливые, то ли просто холодные, темно-серого цвета, смелые глаза.
Ей вдруг стало скучно, она почувствовала смертельную усталость, легко представив себе, что этот самоуверенный Васенька, как про себя назвала она его, скоро уйдет и никогда ничего толком не узнает про нее. А полоумная Екатерина сравнит ее с каким-нибудь животным, они посмеются вместе и тут же забудут, над чем смеялись. И она ни с того ни с сего рассердилась на этих новых людей, которые пришли под вечер. Пришли так, будто им нечего было делать и они решили показать себя, покрасоваться, демонстрируя типичного мужчину и типичную женщину.
— А я знаю, на кого я похожа! — сказала она с надменной ноткой в голосе. — Давно уже пригляделась.
— Я тоже, — сказал Сухоруков.
— Я похожа на старуху в молодости, — жестко отчеканила она и, почувствовав, что краснеет от той неожиданности, с какой вырвалось это у нее, добавила: — Или на ребенка в старости. Впрочем, это все равно. А кстати, ошибаются те, кто думает, что шахматисты очень умные люди. Они умные машины. У них хорошо развита одна лишь функция мозга: комбинаторика. А когда гипертрофированно развивается одна какая-нибудь функция — это признак вырождения.
Сухоруков голосисто рассмеялся и виолончельно-грустно спросил:
— За что же вы меня так? Помилуйте! Вы совсем не похожи на старуху или ребенка! Кто вам сказал?! Я вас уже видел в магазине и теперь узнал и хотел сказать… Простите, — и он крикнул жене, — Катенька! — которая собирала в кулак опавшие лепестки шиповника. — Нам пора!
— Вы никуда не пойдете! — резко прикрикнула на него Жанна, которая, не сознавая себя, валилась в какое-то месиво, из которого ей уже невозможно было выбраться. — Да! Никуда не пойдете! И останетесь с нами чай пить. Вот так!
— Ну и ну! — только и сказал на это Сухоруков, склонив голову набок и поглядывая на Жанну сверху вниз.
Вот тут как раз, уважаемый читатель, я и должен прервать свой рассказ и, если мне удастся, поразмыслить по поводу «одинокой и загадочной» женщины, которая так странно и так непредсказуемо дерзко повела себя, встретившись с незнакомым ей, женатым, хотя, на первый взгляд, и неприятным, по-моему, мужчиной. То есть не то чтобы поразмыслить, а должен просто рассказать о ней, похожей на некую барыньку, меценатствующую в своем имении, как это делали когда-то некоторые помещицы, окружая себя талантливой молодежью, художниками, артистами, музыкантами… Мне, признаться, и самому показалось странным ее поведение, и особенно ее злость и какое-то мстительное нерасположение к Сухорукову и его супруге, которые, конечно, не заслужили такого отношения к себе. И начну я, пожалуй, издалека, чтобы ничего не оставить без внимания…
