Евгений Воробьев - Незабудка
— У вас есть возможность заниматься в казарме? — спросила Юля.
Он невесело вздохнул:
— Нет у меня такой возможности — не видеть вас, жить без вас.
— Два часа шагать под огнем вдоль безжизненных рельсов, — сказала она с тревогой.
— Разжалобил вас, Юленька?
— Да, пожалела вас, — сказала она с легким вызовом, — и не вас одного. Себя тоже пожалела. Устала за вас тревожиться...
Она проводит его к себе домой, это сравнительно близко. Комната ее на втором этаже, окно смотрит в узкий глубокий двор. Жильцов в квартире не осталось. Всю мебель сжечь не успели. В коридоре стоял комод без ящиков. Она растопит для Вадима печурку, чтобы он не замерз, а сама вернется в подвальное общежитие...
Печурка раскалилась докрасна. Оставались считанные минуты до ее ухода — вот-вот наступит комендантский час.
Юля неохотно и в то же время торопливо стала одеваться, не попадая в рукава. Вадим подошел к ней сзади и обнял. Как же случилось — вместо того чтобы помочь одеться, он снял с Юли шубейку, ласково и настойчиво отнял платок, и она не сопротивлялась?..
Вадим, не глядя в темное зеркало, при свете каганца побрился опасной бритвой, а Юля тем временем приоделась.
Она была счастлива поделиться крохами, которые принесла ей продовольственная карточка, поделиться своими нищенскими запасами. А он огорчился, что не взял с собой пайка; лишь несколько глотков водки на дне фляги, пристегнутой к поясу.
Свой праздник они отметили пиршеством: гороховый суп с кусочками свиной кожи, пшенная каша прожарена на рыбьем жире до хрустящей корочки, желудевый кофе с карамельками.
Они о многом говорили, потом долго молчали, взаимно угадывая мысли и чувства; обоюдное и согласное молчание бывает дороже слов.
Она все сказала о себе в двух слезах, а он безмолвно ответил нежностью, которой должно хватить обоим на всю жизнь.
«Твоим дыханьем надышаться...»
Стенные часы стояли безмолвно, но время не остановилось...
Проснулась Юля с веселым удивлением новому дню. Она верила, что грядущий день принесет ей радость, и боязливо прислушивалась к близким разрывам. Дом отзывался легким сотрясением и дребезжанием стекол — в зашторенную оттаявшую комнату доносилось гремучее эхо войны.
Ей было менее страшно, чем вчера, и одновременно намного страшнее, потому что отныне она страшилась за них обоих.
Их встретило утро, такое же холодное, как вчера, но согревало предчувствие весны. Узкий двор, двор семиэтажного петербургского доходного дома, показался сегодня не таким сумрачным.
Свернули с Моховой и пошли по набережной. Зима присыпала Фонтанку снегом, а сейчас торосы черного льда таяли, мусор лежал на льдистой подстилке, вот-вот потонет в черной воде. От грязного ледника, огороженного чугунным парапетом, несло стужей, как это бывает даже поздней весной во время ледохода.
Вадим остановился, заботливо поправил на Юле платок и застегнул верхнюю пуговицу на шубейке. Всю дорогу он шел, не отпуская Юлиной руки, согревая ее в своей варежке.
Юля пыталась привыкнуть к тому, к чему за одно утро ей привыкнуть было невозможно, и все время возвращалась памятью к этой ночи, с ее счастливым страхом и нерассуждающей любовью, к ночи коротенькой и длинной, как жизнь, к ночи тревожной и в то же время забывшей обо всех опасностях, словно на крыше дома дежурили ангелы, во власти которых прекратить обстрел, бомбежку, погасить все зажигалки, ускорить приход весны.
При утреннем свете Аничков мост без коней Клодта показался Вадиму чужим. Юля глянула на его растерянное лицо и сказала, что всех четырех коней зарыли рядом, в саду за Дворцом пионеров.
Они неторопливо шли — две руки в одной варежке — по безгласному, в грязных сугробах, обезлюдевшему Невскому и зачем-то вспоминали, какого цвета лампочки были присвоены в мирное время тому или другому трамвайному маршруту. Весело светились когда-то на вечернем проспекте эти разноцветные огоньки.
Вадим вслух порадовался: слава аллаху, в их Ленинграде, несмотря ни на что, выжили все достопримечательности. Он, как недоучившийся архитектор, вдвойне счастлив тем, что нерушимо высится Александровская колонна, стоят на своих местах Адмиралтейство, Зимний дворец, Инженерный замок, собор Петропавловской крепости, памятники.
— И наша библиотека, — добавила Юля.
— И еще достопримечательность появилась в городе, — Вадим остановился, оглянулся назад, крепко прижал к себе Юлю.
— Мой дом? — догадалась она.
— Наш дом.
Весь день они были неразлучны, а перед вечером вместе вышли из библиотеки.
Они попрощались у Екатерининского сквера, неподалеку от памятника. Императрица и все ее фавориты не были обложены мешками с песком, обшиты досками и поэтому стали свидетелями их грустного расставания.
Вадим рассовал по карманам содержимое полевой сумки, снял ее и отдал Юле. В сумке осталась лишь фотография, которую попросила Юля: у входа в блиндаж стоит в ушанке и меховой телогрейке бородач, смутно похожий на Вадима...
Осенью Вадим приехал на три дня. Он нашел Юлю на старом месте; в августе вновь открыли общий читальный зал. Из зала вынесли разбитую мебель, убрали битое стекло, из оконных проемов вынули мешки с песком, намокшие за зиму. По-прежнему, как ни в чем не бывало, возле рабочего места Юли на стене висела табличка «Соблюдайте тишину», табличка подрагивала при далеких и близких разрывах.
Юля увидела на нем погоны старшего лейтенанта, его наградили орденом и партизанской медалью. В вещевом мешке тяжелел паек, и Юля не только обрадовалась, но и огорчилась, потому что поняла: сухари эти, и сахар, и кусок сала, и все остальное отнято от себя. Сам проговорился, что летом, когда они плутали в торфяных болотах, им на день выдавали сто двадцать пять граммов сухарей, двадцать граммов сахара и пакетик гречневого концентрата.
На этот раз он охотнее, чем прежде, рассказывал Юле о своем житье-бытье в Партизанском крае, о боевых делах отряда. Лихо обрушились они недавно на немецкую батарею — перестреляли прислугу, сняли орудийные замки, разбили оптические прицелы, а зоркую стереотрубу приволокли с собой. Теперь она служит верой и правдой командиру отряда, вся округа — как на ладони, Вадим с удовольствием рассказал о том, как они недавно обманули фашистов: выстроили в ряд на поляне крестьянские телеги, замаскировали их пятнистыми трофейными плащ-палатками, но при этом оставили на виду передки с колесами и задрали кверху по одной оглобле— чем не пушки? Девять «юнкерсов» усердно бомбили ту «батарею»!
Ранний октябрь стоял уж на дворе, дни, а тем более ночи, оскудели теплом, печурка в комнате Юли вновь ожила. На топку пошел кухонный шкаф для продуктов, давным-давно пустой, и кухонные полки, уставленные запыленной посудой...
Они опять прощались возле Екатерининского сквера, присыпанного пожухлой листвой. Как ни в чем не бывало, стояла под открытым небом Екатерина Великая, окруженная своими девятью фаворитами. В ранних сумерках не разберешь, кто из них Румянцев, кто Потемкин, кто Орлов. Вадим обратил внимание Юли, что Державин времени зря не теряет, читает вирши, а генералиссимус Суворов почему-то стоит на одной ноге. Как ни в чем не бывало, памятник окружали канделябры, каждый о четырех фонарях, давным-давно не зажигавшихся.
Наконец-то подошла полуторка, заляпанная осенней грязью до верхушки кабины, — за Вадимом.
Большие глаза Юли были полны слез, и, чтобы не дать ей разрыдаться, Вадим, уже забравшись в кузов, перегнулся через борт и сказал с деланной веселостью:
— Передай привет учителю Александра Македонского.
— Кому? — не поняла Юля.
— Аристотелю, конечно...
После проводов Вадима она лишь однажды ночевала дома, а затем долго туда не заглядывала, снова ютилась в библиотечном подвале со своей группой самозащиты.
Юля чувствовала себя непереносимо одинокой в комнате, где все напоминало о Вадиме. Даже голые стены хранили память о нем — по стенам витала его тень, когда горел каганец на столе или бывала открыта дверца в печурке...
А потом во дворе дома разорвалась бомба. Всю зиму комната стояла с пробоиной в стене, занесенная снегом — будто рассеянная жиличка забыла закрыть на зиму балконную дверь. Стол посекло осколками, дверцу платяного шкафа вдавило внутрь взрывной волной, стенные часы швырнуло на пол.
Юля записалась в дружину по спасению книжных ценностей в квартирах, где прежде жили академики, библиофилы, коллекционеры. Спасатели выносили найденные книги и рукописи через проломы в стенах, через окна, тащили на себе, везли на санках, в детских колясках. Проникали в обгоревшие, разбитые квартиры даже на самые верхние этажи. Вывозили в библиотеку редкие книги, ноты, рукописи из аварийных домов, которые могли обрушиться и были обречены на слом.
