Андрей Островский - Напряжение
Михаил Николаевич тоже свернул, чиркнул спичкой и, оберегая огонь в сложенных чашечкой руках, поднес к лицу Тимофея. Лицо было интеллигентное, с прямым носом и пустыми бесстрастными глазами; скрюченные пальцы — ногти крупные, обломанные — сжимали самокрутку; на фаланге среднего пальца синий наколотый якорек с обрывком каната.
— Завтра вечером выйдешь посигналить…
— Нет, Боксер, хватит, посигналил, больше не пойду. Уговор был? У меня тоже шкура, чай, не казенная.
В наступившей тишине Михаил Николаевич медленно и весомо постучал по столу.
— Болтай меньше. Пойдешь… Думаешь, мокрое дело все забыли? Могу кой-кому напомнить.
Тимофей задышал тяжело, тихо сказал, с ненавистью:
— Сволочь же ты, Боксер…
— Поосторожней… Пойдешь туда же…
— В ту квартиру нельзя, засада может быть.
— Я не про ту… Туда не надо. Пойдешь на набережную, в район Горного. Но в институт не лезь… Там ты уже наследил. Ракеты есть еще?
Михаил Николаевич выставил банку консервов, на нее — другую, положил пачку галет. Тимофей с голодной поспешностью пододвинул к себе.
— Лады. Я для тебя тоже кое-что припас. — Тимофей приподнял доску в полу, достал что-то завернутое в тряпки, развернул. Михаил Николаевич на ощупь определил: две гранаты РГД и «лимонка». — Бутылка спирта. Согреться не могу, кости холод грызет, и в глотке сухо.
— Годится. Считай, что за мной. — Михаил Николаевич рассовал их по карманам, двинулся к выходу. — Ну, будь здоров. Значит, в семь, не упусти…
14. ПОД ИНЫМ УГЛОМ ЗРЕНИЯ
У Дранишникова были неотложные дела в Приморском районе, и все же он так спланировал свой маршрут, чтобы обязательно побывать у Бенедиктова.
Батальонного комиссара чрезвычайно заинтересовал рассказ о Нащекине, а полученная утром справка из Военно-морского архива подтвердила, что уроженец Петербурга Нащекин Владислав Сергеевич 1894 года рождения, действительно окончил в 1916 году Морской корпус и произведен в мичманы. Справка еще более укрепила во мнении, что ход его рассуждений, которые он пока держал при себе, правилен. К тому же Арефьев настоятельно требовал ускорить расследование убийства Лукинского.
Бенедиктова он встретил во дворе завода, спешившим в цех. Увидев начальника, капитан-лейтенант круто изменил направление и повел Дранишникова мимо стапелей к себе, в административный корпус. Издали он заметил у входа чуть ссутулившуюся фигуру мастера, сказал бесстрастным голосом, не разжимая губ:
— Вот Нефедов, посмотрите. Высокий, черный…
В промасленном ватнике, размахивая штангенциркулем, Нефедов бранил снабженца. Тот отбивался, жалуясь на условия.
— Приветствую, — сказал Бенедиктов, пожимая поочередно руки Нефедову и снабженцу. — Воюем?
— А как же, приходится, — приоткрыл рот в улыбке Нефедов. — Скоро совсем нечем будет работать, а им хоть трава не расти.
Воспользовавшись минутной остановкой, Дранишников скользнул по нему безразличным взглядом и стал подниматься по лестнице.
— У вас найдется стакан воды? — спросил он, лишь только Бенедиктов закрыл за собой дверь.
— Может быть, чаю горячего? Сейчас попробую организовать, только без сахара, — предупредил Бенедиктов, как бы извиняясь.
Дранишников скинул перчатки, снял шапку и, пока Бенедиктов ходил за чаем, осмотрел комнату, в которой не нашел ничего примечательного: стол, два стула, сейф; над столом — портрет Сталина…
— Всеволод Дмитриевич, удалось выяснить, что за таинственный гость посетил Лукинского в «Универсале»? — Дранишников обжал ладонями стакан, чтобы одновременно согреть руки и охладить чай.
— Ничего таинственного нет, все очень просто. Судя по всему, это был Богачев, его старый друг.
— Ага, Богачев, — удовлетворенно проговорил Дранишников; по его тону можно было ожидать, что он скажет: «Я так и думал», но этих слов не последовало. — А вам известно, кто была по специальности жена Лукинского?
— Она была инженером по артиллерийскому вооружению.
— Так… По артиллерийскому вооружению… А кто такая Лариса, за которой Богачев ухаживал дольше других, помните?
— Лариса Уварова? Уварова работала в научно-исследовательском институте. — И только тут Бенедиктов понял, куда клонит Дранишников. — Вы считаете, что…
— Пока ничего не считаю… — Охладив чай, Дранишников выпил залпом, отставил стакан. — У вас есть фото Богачева?
Бенедиктов замялся:
— К сожалению, я не смог его разыскать. Правда, я не был еще в Политехническом институте. Возможно, там сохранилось. И не добрался до КПА. Там-то оно, конечно, есть.
— Но ведь у Лукинского довольно обширный домашний архив фотографий. Неужели среди них не нашлось ни одной, где был бы его друг?
— Я изучил все фотографии, изъятые в квартире, и могу с полной уверенностью сказать о каждом человеке, кто на них снят. Богачева там нет.
— Вы не находите это странным? — Дранишников прошелся по комнате, подкидывая коробок спичек. — Как вы объясните, что у человека, которому Богачев был близок в течение ряда лет, нет ни одной его фотографии, даже любительской? Мы ведь живем не в век дагерротипов.
— Ну, по-житейски это вполне объяснимо, — возразил Бенедиктов, чтобы лучше понять Дранишникова. — Лукинский фотографией не увлекался — это установлено, — а сняться им вместе случай мог и не подвернуться. А что касается государственных, то, как правило, мужчины друг другу фотографий не дарят.
— Что ж, по-житейски возможно и такое объяснение, лежащее, впрочем, на поверхности. Я спросил о фотографии намеренно: в личном деле Богачева в контрольно-приемном аппарате она тоже отсутствует. (Бенедиктов широко раскрыл глаза от удивления.) Да, да… По-видимому, кадровики просмотрели, бывает… Тоже случайность. Несколько случайностей — уже закономерность, не так ли? Следовательно, можно предположить, что Богачев либо не любит сниматься, допустим, из скромности, хотя даже из куцых дневниковых записей Лукинского можно судить, что его приятель не отличался особой скромностью — либо…
— Либо он не хочет попадать в объектив фотоаппарата, — закончил Бенедиктов.
— Вот именно. Причина? Ее-то мы и должны установить. — Дранишников поставил ногу на перекладину стула и оперся локтем о колено. — Я еще раз проанализировал дневник Лукинского, но под иным, чем мы раньше читали, углом зрения. (Бенедиктов кивнул понимающе.) И возникают любопытнейшие вопросы, а вместе с ними и предположения. Чем, например, объяснить перемену в отношении Богачева к Лукинскому? Что за «некрасивая» история с диссертацией, после которой Лукинский не должен был бы подавать руки Богачеву? Если отбросить личные мотивы, не кроется ли за ними нечто более важное, чем ловко и тонко разыгранная месть? — Дранишников вытащил трубку, подержал в зубах мундштук и сунул обратно. — Наконец, последнее посещение Богачева. Мы знаем, за чем пришел Лукинский. Но не знаем, о чем они говорили. У Лукинского одно желание: спасти сына, он ни о чем больше не думает. Но двумя страницами раньше, где говорится об их начавшемся разладе, он пишет, что разговаривать больше им уже не о чем, связывают их лишь дела, о делах и говорят. Почему не предположить, что Богачев спросил его о работе и узнал о завершении важнейших расчетов, о которых, возможно, был осведомлен раньше? Не становится ли тогда ясным, кто мог навести инвалида?
Бенедиктов потер шею, раздумывая:
— Зачем ему понадобился инвалид, если он сам запросто мог явиться к Лукинскому и… — повертел руками в воздухе.
— Опасно, опасно!.. Об их знакомстве, былой дружбе, их отношениях знают многие.
— Тогда, по вашей версии, должна существовать прямая связь Богачев — инвалид?
— Несомненно, связь должна быть, — сказал Дранишников. — Но не обязательно прямая. Все зависит от того, что за фигура Богачев.
«Все логично, все объяснимо», — подумал Бенедиктов, поражаясь воображению, чутью и умению Дранишникова извлекать из мелочей глубоко скрытый смысл явлений.
— Так что в Политехнический институт пока не ходите, берегите время. Фотографию возьмете в паспортном столе, я вам сейчас дам адрес Богачева. Предъявите ее Макарычеву. Будьте внимательны, это весьма важный момент. — Дранишников снова пососал пустую трубку.
— Бросили курить? — поинтересовался Бенедиктов.
— Увы, нет. Все гораздо прозаичнее: кончился табак.
Бенедиктов достал свой кисет и, пересыпая махорку в ладони Дранишникова, пошутил, что наконец-то представился случай услужить ему. Вместо улыбки Дранишников нахмурился, пробурчав «благодарю»; даже в шутку он не выносил этого слова.
15. НЕУДАЧА, НО…
К вечеру повалил снег, засыпая корпуса кораблей, врытые в сугробы облупленные, почерневшие цеха. Завод казался вымершим, лишь тарахтенье движка да гулкие металлические удары на стапелях выдавали его незатухающую жизнь.
