Андрей Островский - Напряжение
— Готов.
— Я думаю, это беспроигрышный вариант. Хотя, безусловно, известная доля риска есть. Давай-ка, Олег Сергеевич, прикинем, чем мы рискуем…
13. «СПРОСИТЕ МИХАИЛА НИКОЛАЕВИЧА…»
Скрип, скрип, скрип… Русинов прошел легкий, как игрушка, мостик со львами, миновал на Малой Подьяческой дом семь, успев заметить в окне второго этажа — четвертом справа — фанеру с подтеком синей краски. Можно было идти, но останавливаться не стал, покружил с час по тихим улицам и теперь снова оказался у дома. Посветив спичкой, увидел круглый эмалированный номерок с цифрой восемьдесят восемь на филенке. Гвоздь в косяке торчал — это тоже был благоприятный знак. Тогда Русинов дернул за грибок старинного звонка-колокольчика и спросил Михаила Николаевича.
— А кто это? — Голос глухой, вроде бы безразличный.
— Есть вести от брата, — сказал Русинов, берясь за медную ручку.
Отодвинулась тяжелая щеколда, звякнула цепочка. В щель брызнул свет керосиновой лампы.
— Неужто Семен жив?
Перед ним стоял мужчина лет пятидесяти пяти с крупной головой, высокий, чернявый, по первому впечатлению похожий на грузина; лицо небритое, в оспинах.
— Выходит, жив, коли вести шлет. — Русинов достал из кармана записную книжку, протянул марку.
Михаил Николаевич рассмотрел ее на широкой ладони, приблизив лампу; пропустил гостя в прихожую, тщательно запер дверь.
— Один?
— Скажи спасибо, что один, могло никого не быть.
— Что так? Пощипали?
— Двое остались, лежат там на льду. — Русинов поставил автомат в угол, стащил с плеч лямки мешка: — Это гостинец.
— Не наследил? — остановил оценивающий взгляд на Русинове Михаил Николаевич, принимая мешок. Автомат тоже взял — с глаз долой.
— Будь спокоен, учили… Ух холодрыга…
В комнате, возле холодной печурки под огромной иконой с золотым окладом и тускло чадящей на цепях лампадой, сидела довольно молодая женщина, вязала. Михаил Николаевич положил на пол мешок, сказал ей: «Нам поговорить надо». Женщина поднялась молча, бросила на диван спицы и, надев ватник, вышла.
— Когда прибыл? — приглушенно спросил Михаил Николаевич, откинув подальше спицы, сел.
— Сегодня ночью.
— Кто с тобой был еще?
— Степан Калмыков и Кирилл Пряхин.
— Радист был?
— Был. Пряхин.
— От ты черт возьми, надо же! Не повезло, — похлопал кулаком по кулаку Михаил Николаевич. — Радист нужен позарез, связи нет никакой. Сидим, копим, а передать как?..
— Пока готовь что есть, передам и доложу. Пришлют другого радиста.
— Это когда еще будет…
По привычке Русинов отметил, что у собеседника толстые надбровные валики, зубы, должно быть, вставные, чуть шепелявит.
— Ну, говори, что принес.
— Так. — Русинов склонился к Михаилу Николаевичу, перешел на шепот: — Приказано передать: «Марию интересуют яблоки, по сортам. Сколько грузов прибывает за день. Где располагаются «овощные базы» для «шестерки». Количество «скороходов» и новых «невидимок». На «невидимки» обратить особое внимание: чем отличаются от старых, где укрываются…»
Михаил Николаевич кивал, слушая сосредоточенно, иногда вставлял «угу». Вдруг насторожился, подняв голову с болезненной гримасой на лице. Русинов смолк.
— Кто-то вроде по лестнице прошел… Ты сколько здесь пробудешь?
— Еще неделю.
— Крыша есть?
— Найду.
— Сегодня останешься у меня, скоро комендантский час, уйдешь утром. Постелю в соседней комнате. Там холодно, но ничего, переспишь, одеялами накроешься… Как там дела? Рассказывай. Войск много?
— Много, — сказал Русинов, — и все прибывают. Танки, артиллерия, самоходки…
— Ну, значит, в наступление скоро перейдут, слава те господи. — Михаил Николаевич обернулся к темному, закоптелому временем образу, перекрестился. — Скорей бы, скорей… Поцарствовали большевики, будет… Двадцать пять лет без малого… У нас тоже силы собираются, без дела не сидим, так и передай.
Он поднял на колени вещевой мешок, развязал. Пачки денег сложил в нижний ящик комода, за белье, пересыпал в свой мешок махорку; консервы, галеты, отделив небольшую часть Русинову, спрятал в буфет.
— Наговорились? — Женщина появилась в дверях, прижимая к груди на согнутой руке мелко наколотые дощечки.
Загудел огонь в «буржуйке»; пощелкивая, быстро накалилось железо, проступили малиновые пятна.
Сидя на корточках, женщина исподволь посматривала на Русинова испытующе и недобро. Потом поднялась и, заложив руки за спину, бесцеремонно уставилась на него прищуренными глазами. У Русинова похолодело внутри.
— Ты хорошо проверил его? — спросила она мужа. — Мне кажется, я его видела…
— Где? Когда? — резко повернулся к ней Михаил Николаевич.
— Вчера, возле дома энкавэдэ, у Литейного моста.
— У Литейного моста? — угрожающе переспросил он, раздувая ноздри, и — Русинову: — Что ты там делал?
Русинов задержал дыхание, нахмурился, проговорил хладнокровно:
— У какого моста? У Литейного? У вас тут столько мостов, что, думаете, я все их знаю?
— Нет, нет, постой… Как ты к нам шел? По каким улицам?
Меньше всего Русинов предполагал, что ему придется перечислять улицы при таких обстоятельствах. Пригодились упражнения со Степаном. Его слушали с обостренным вниманием, стараясь подметить какую-нибудь неточность, но не нашли.
— Патруль тебя задерживал?
— Нет, обошлось…
— Как же ты тогда очутился на Литейном?
— Значит, никак…
Михаил Николаевич спросил жену:
— Ты точно помнишь, что это был он?
Женщина медленно расстегнула пуговицы ватника тонкими пальцами, сказала с той же неприязнью:
— Не знаю, мне показалось, что видела я его.
«Блефуют. На нервах играют, — вдруг догадался Русинов, внутри все разом расслабилось. — Дешевка!» Сказал грубо Михаилу Николаевичу, кивнув на жену:
— Слушай, она у тебя сама не из энкавэдэ случайно? Или того? — повертел пальцем у виска. — Я эти штучки не люблю, запомни.
— У нас бывали случаи…
— А мне плевать на ваши случаи с высокой горы. — Русинов встал, зевнул широко, раскинул руки.
— Устал? — сказал примирительно Михаил Николаевич. — Сейчас поедим чем бог послал, и отдыхать…
— У тебя найдется какая-нибудь одежонка гражданская?
В холодной, как морозильня, комнате Русинов завернулся с головой и уже засыпал, согретый водянистой овсяной кашей, рюмкой спирта, собственным дыханием и одеялами, когда что-то щелкнуло. Русинов вздрогнул, положил руку на автомат, прислушался сквозь вату мутнеющего сознания. Стук не повторился, было тихо, и он уснул, измученный испытаниями прошедшего дня.
Между тем стукнула щеколда, которую Михаил Николаевич не смог удержать, хотя и старался выйти неслышно.
В пальто и без шапки он выбрался в темень лестницы и, держась за перила, поднялся на последний этаж. Отыскал дверь (она была не заперта); касаясь пальцем стены, прошел по длинному коридору, пахнущему сыростью и нечистотами.
— Тимофей, — негромко позвал он, просунув голову в комнату и вглядываясь с брезгливостью в темноту. — Спишь?
— А?.. Что?.. Ктой-то? — пробормотал голос из угла, где, должно быть, стояла кровать; в другом углу тоже кто-то зашевелился, послышался слабый жалобный стон. — Это ты, Боксер?
— Я… Выдь-ка, покурим…
Человек встал и, опираясь на костыль, заковылял к двери.
— Да оставь ты подпорку! При мне-то хоть не придуривайся.
— Не, нога болит, честно, чего мне придуриваться. Весь день ныла… Табачком разжился?
— Еще жива? — кивнул в сторону комнаты Михаил Николаевич.
— Кончается… Уже в дерьме по уши, я ее не трогаю. Живучая, карга, все ее подружки давно подохли, а эта тянет…
Опершись задом о стол в кухне, продуваемой насквозь, Михаил Николаевич сказал:
— Подставляй руки, — и высыпал пригоршню махорки. (Тимофей понюхал ее, крякнул, проговорив: «Лады!») Я вот зачем пришел…
— Покурить… Ты же говорил, Боксер, что все, амба!
— Я вот зачем пришел, — повторил настойчиво Михаил Николаевич, словно не слыша, и ударил по ладони пачкой сотенных, — тут ко мне дружок один наведался. Завтра утром уйдет, в семь, так вот пойдешь за ним, посмотришь, что будет делать, с кем говорить… Потом расскажешь. Но чтобы он ни-ни…
— Я думал, опять что-нибудь мокрое… — зажал деньги в кулаке Тимофей. — Только вот как с работой?..
— Скажешь, нога заболела… Что с тебя возьмешь?
— А если увидят на улице?
— Скажешь, в госпиталь шел.
— В госпиталь… Почему не в свой?
— У тебя свой врач есть, который тебе операцию делал, к нему и шел, в госпиталь. Усек?
— Лады, — опять сказал Тимофей, сворачивая самокрутку.
