Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2
— Вы заставляете, думать, пан атташе.
Эта великолепная формула действовала всегда безотказно, когда надо было уклониться от малоприятного разговора. И остальной путь до аэродрома они провели в пустой болтовне.
Прежде чем поднять полосатый шлагбаум, дежурный очень тщательно проверил у всех документы.
— Вас ждут, — сказал он. — Разрешите?
И уселся на переднее сиденье, рядом с шофером.
Атташе многозначительно подмигнул Виктору: «Насчет этого дело у русских поставлено».
Некоторое время машина шла по прямой аллее среди тонких, тихо качающихся на ветру черноверхих березок, а потом круто повернула вправо, повинуясь стрелке указателя. Открылись огромное снежное поле, кирпичные дома, горбатые ангары по краям его и ровный ряд самолетов, от которых Виктор как-то непроизвольно отвел глаза.
Встреча возле одного из таких кирпичных домиков была очень шумной, радостной. Машину обступили люди в военной форме. Приветствуя, брали под козырек, жали руки. Кое-кто, коверкая слова, пробовал обращаться по-чешски, а когда выяснилось, что гости превосходно владеют русским, общее оживление усилилось.
В этом мельтешении одинаковых комбинезонов, кожаных шлемов, тугих ремней и голубых петлиц для Виктора все перемешалось. Он не запомнил ни лиц, ни имен людей, не запомнил даже фамилии человека, который, сказали ему, будет сопровождающим в полете до Иркутска.
На самолете, выдвинутом вперед, уже работали винты, сливаясь в серые дрожащие круги.
— Если господин Сташек не возражает, мы пройдем к машине? — спросил начальник аэродрома, когда шум и толкотня вокруг гостей стали немного стихать. И вопрос этот прозвучал скорей как приказ: по местам.
Щедро улыбаясь, Виктор подтвердил: какие могут быть возражения!
Веселой гурьбой все двинулись по летному полю. И эта теплота и доброжелательность, с какой его встретили, а теперь провожали, широко распахнутая снежная равнина с едва, курящимися вдали дымками стихающей поземки — все это настроило Виктора совсем на светлый лад. Он подумал, что, может быть, действительно прав военный атташе, утверждая, что не следует отталкивать русских, дружески предлагающих Чехословакии свою помощь.
Впрочем; это дело правительства. А правительству виднее, на какие силы ему следует опираться.
3
Ровно гудели моторы, и мелкая стальная дрожь сотрясала холодные гофрированные стенки самолета, стянутые косыми крестами креплений. Гагачья куртка и меховые сапоги славно грели. В воздухе вился легкий парок от дыхания, но это было даже и неплохо — прибавляло бодрости.
Пережив небольшое нервное напряжение, как это с ним бывало всегда в первые моменты полета, Виктор теперь бестревожно осматривался. Пора знакомиться и со своими спутниками. Кроме экипажа самолета, находящегося где-то впереди, их оказалось трое: все в шинелях, сапогах и шапках-ушанках с кожаным верхом и серой каракулевой опушкой.
Пол самолета завален какими-то ящиками, мягкими тюками. Но все это между скрепляющими фюзеляж подкосинами было размещено так, что никому не мешало сидеть и даже, наоборот, создавало некоторые удобства. Один из военных, с тремя шпалами в малиновых пехотных петлицах, устроился среди тюков, прямо как в вольтеровском кресле, и теперь знаками приглашал всех последовать его примеру. Виктор благодарно улыбнулся ему и соорудил себе тоже довольно, удобное гнездышко.
Разместились хорошо и остальные двое. Это были медики. Так определил Виктор по латунным эмблемам в их зеленых петлицах. Обе — уже немолодые женщины.
— Пани попечительницы здоровья людского, — сказал Виктор, перебираясь к ним, — вы разрешите посидеть с вами рядом? И представиться: Сташек из Чехословакии.
— Военный врач Стекольникова, назвалась одна. И подала жестковатую руку, холодными пальцами только слегка дотронулась до ладони Виктора. — Нам ваше имя известно. Нас уже познакомили на аэродроме.
— Виноват, — извинился Виктор. — У меня все перепуталось в голове.
— Военный врач Ткаченко, — сказала другая. — Вам, господин Сташек, приходилось и раньше бывать в Советском Союзе?
— В Советском Союзе я впервые, — ответил Виктор. И это была логическая правда. Когда он покидал родину, она не называлась Советским Союзом. Незачем торопиться выкладывать все о себе. Всегда лучше сначала послушать других. Сама профессия приучила его к этому.
Грохот моторов мешал говорить. Приходилось, напрягая голос, близко наклоняться к собеседнику. И Виктор заметил, что Ткаченко необыкновенно миловидна, значительно моложе безбровой, длинноносой Стекольниковой и, должно быть, любительница побалагурить. Так охотно и непринужденно завязала она разговор.
У нее был мягкий, чуть гортанный голос и не очень-то военный вид. Просто славненькая докторша из гражданской, может быть, даже детской поликлиники, бог весть почему одетая в грубую шинель. С такой немного пофлиртовать, и время до Иркутска пролетит незаметно.
— А говорите по-русски вы очень чисто, — поразилась Ткаченко. И принялась поправлять шапку на голове, приглаживать выбившиеся пряди смоляно-черных волос. — Очень чисто! И вообще, я не подумала бы, что вы иностранец.
— Вы находите?
Этим неопределенным вопросом пока что снималась необходимость рассказывать о своем происхождении.
— Я тоже так нахожу, — присоединила свой голос и Стекольникова, — как показалось Виктору, без особого желания поддерживать разговор, а только из вежливости.
— Простите… — Ткаченко немного замялась, искорка легкого кокетства промелькнула в ее темных глазах, особенно темных оттого, что были они полуприкрыты длинными ресницами. — Как мне вас называть? Товарищем Сташеком нельзя, вы капиталист, а господином… По-моему, господин — это когда он над тобою хозяин. Ужасно противное слово!
— Называйте просто Вацлавом. И все трудности отпадут. Тем более что я не капиталист, если быть вполне точным в терминологии. И годы мои еще не такие, чтобы непременно стремиться к титулованию. Позвольте и мне вас называть Верой.
— Почему Верой? — Ткаченко удивленно дернула плечом. — Меня зовут Ириной!
— Благодарю! — Виктор церемонно наклонил голову. — Я так и знал.
Озорство одолевало его. Он шел напролом. Если к концу полета он прикоснется губами к ее заманчиво полной щеке, он будет счастлив вполне, увезет это быстрое прикосновение как дорогой сувенир в накопившейся у него целой коллекции таких, приятных мимолетных поцелуев. Образ его жизни это делать позволяет, а иногда и обязывает.
— Вы меня поймали! Но почему все-таки Вера? — настаивала Ткаченко. И веселые чертики запрыгали у нее в глазах.
— Всегда сначала вера, потом надежда и, наконец, любовь, — разъяснил Виктор. — Я не посмел нарушить этот традиционный порядок. Для надежды сразу на любовь у меня оснований еще не было.
Стекольникова недовольно скривила тонкие губы.
А Ткаченко простодушно поддерживала игру. Как хорошо, попался веселый спутник! Не то со Стекольниковой лишь о своих госпитальных делах всю дорогу бы и проговорили. Либо вообще молчали, либо — она повела взглядом в хвост самолета — проспали бы, как тот полковник. Надвинул шапку, на глаза, и готов. Конечно, он, должно быть, где-то здорово устал и в самолет забрался в самый последний момент. Ну, хоть бы подошел, назвал себя. А то сразу же и на боковую.
— Вера, Надежда, Любовь. У вас тоже есть такие имена? спросила Ткаченко. — А я и не знала.
— Верой звали мою мать, — сказал Виктор. Он все время говорил правду. — А надежда и любовь… В какой же стране не произносят изо дня в день этих светлых слов! Пани Ирена, я прошу передать вашему мужу…
Ткаченко снова дернула плечиком. И погрозила пальцем.
— Больше, Вацлав, вы меня не поймаете, А если это. вас действительно интересует, так я не замужем. Но, впрочем, что я. Должна передать своему предполагаемому мужу?.
— Она замужем, господин Сташек, — сухим, ровным голосом, не скрывая своей к нему неприязни, сказала Стекольникова.
— Фаина! — возмущенно выкрикнула Ткаченко, — Я тебя не понимаю!
— Простите, пани Стекольникова, я виноват, — извинился Виктор. — Но зачем же так, очень сурово, истолковывать мои, право же неоскорбительные, шутливые слова? Простите: и вы, пани Ирена! Простите, если можете.
Ему хотелось щелкнуть в длинный нос эту Стекольникову, так грубо и неумно оборвавшую начавшийся, безобидный флирт, В какое положение она поставила свою подругу, если это слово подходит к отношениям между двумя военными врачами. Но вернуться сейчас на свое место — значит принять и ему пощечину. А впереди — ночевка где-то и еще: целый день полета. Глазеть на эти ящики и тюки да слушать бесконечный, рев моторов, ни с кем не перемолвись словом? Прощаясь, военный атташе шепнул, что в самолете везут медицинское оборудование для госпиталя и будет очень приятная компания. И была бы! А эта невоспитанная дура…