Сабир Азери - В тупике
— Да что бы вы с ней сделали-то, Гаджи-муаллим? — удивился Кафар.
— Что сделал бы? Ну, брат, уж я бы нашел ей применение! Да я тут же защитился бы, вот бы что я сделал!
— Ну, допустим… А дальше-то что? Ведь насколько я понимаю, кандидатская степень на вашу зарплату никак не повлияет…
— А кто тебе сказал, что я остался бы здесь, если бы кандидатом стал. Зачем? Я бы поехал в Кировабад. Мне уже один очень влиятельный, очень уважаемый человек пообещал, что если я стану кандидатом — он устроит меня для начала в институт — рядовым преподавателем. А потом, говорит, сделаю заведующим кафедрой или даже деканом, а то и проректором… Господи, да с каким удовольствием избавился бы я от всего этого хозяйства, от этой грызни за уроки, за процент успеваемости! Одни только сезонные работы какой крови стоят — ведь каждый год учеников в колхозы посылаем. И попробуй не выполни разнарядку… — Он опять посмотрел в сторону машины. Шофер упивалсякаким-то эстрадным концертом и даже не смотрел в их сторону. — Клянусь богом, Кафар, если б нашелся человек, который написал бы за меня хоть половину диссертации — клянусь честью, ничего бы ради него не пожалел!
Кафар, до которого дошел наконец смысл этого разговора, смотрел на него пораженный. Он чуть было не спросил напрямую: «А сколько бы ты дал, Гад-жи-муаллим? Предположим, я даю тебе свою диссертацию — сколько ты мне за нее отвалишь?»
И сам Гаджи-муаллим, поняв, что, видно, для начала зашел слишком далеко, промямлил:
— Ну… Во всяком случае, если ты бросил работу недописанной — значит, она тебе уже не нужна, верно?.. Вряд ли ты к ней вернешься…
Кафар не ответил ему и, делая вид, что ничего особенного не произошло, сменил тему разговора:
— Гаджи-муаллим, уж вы-то, наверное, знаете, как сейчас в районе с лесом…
— Ох, тяжко, тяжко! Желающих строиться с каждым годом все больше, а леса, как ты знаешь из газет, все редеют…
— Ну, хорошо. Во сколько, по-вашему, могут обойтись всего две комнаты?
— Во сколько? — Гаджи-муаллим надолго задумался, соображая, нет ли тут намека на цену диссертации, но простодушное лицо Кафара заставило его отмести это подозрение. И он ответил осторожно: — Ну, во-первых, когда я строился сам, стройматериалы дешевле стоили, а во-вторых, часть их досталась мне так… слева… Знаешь, всем ведь что-то нужно… Думаю, тысяч десять тебе надо обязательно. Да, десять тысяч уйдут безусловно. Сейчас что каменщики, что плотники — все дорого берут.
— А если без них?
— Как это — без них? Ты что, привезешь из Баку бесплатных мастеров?
— Да нет, зачем. Все, что надо, я и сам сделаю.
— Да? Ну если так — тогда, конечно, обойдется дешевле. — Чувствовалось, что Гаджи-муаллиму этот поворот разговора нравится все меньше, он сразу заторопился, то и дело поглядывая в сторону машины. — Ну ладно, Кафар, я, пожалуй, поеду, в десять надо быть в райкоме…
Машина Гаджи-муаллима давно уже скрылась из глаз, а Кафар все стоял, опершись на лопату, словно забыв о траншее. «Интересно, — думал он, — а что если и вправду даст он мне за мою диссертацию десять тысяч? Ну, не десять, хоть семь-восемь. Даст? Если у меня будет столько денег — дом я, конечно, построю…»
На какое-то мгновение мысль эта согрела Кафара, но тут же радость его и погасла. Нет, это совершенно невозможно! Ну, продаст он свою недописан-ную и действительно больше не — нужную ему диссертацию, и что потом? Ведь ему же будет неприятно даже встречаться с Гаджи-муаллимом, да и сам этот двухэтажный дом не принесет никакой радости от одного сознания, что где-то рядом живет такой человек, от сознания, что он торговал собственной душой, мечтами, молодостью… Эту пустоту в сердце не заполнить ничем… Хотя, вообще-то, почему именно он должен терзаться душой? Это пусть Гаджи-муаллим мучается, что за его, Кафара Велизаде, счет стал ученым, а потом заведующим кафедрой, деканом или же проректором… Нет, тут даже и думать не о чем; стесняться все же будет он, Кафар, а Гаджи-муаллим в душе будет потешаться над ним: вот, смотри, как я купил твою голову… А может, все-таки выиграли его лотерейные билеты? Может, выиграли?
Но и в среду не поехал он проверять свои билеты. «Тройка, — подумал он, — Тоже невезучее число, тут уж надо наверняка…»
В четверг, прохаживаясь в нерешительности перед входом в сберегательную кассу, он снова молил неизвестно кого: «Ну сделайте так, чтобы мои лотерейные билеты выиграли деньги или машину… Пусть даже хоть две с половиной тысячи, я согласен… Лишь бы выиграть деньги. Две тысячи пятьсот…»
Наконец он все-таки решился. Сердце готово было выскочить из груди, цифры в таблице выигрышей прыгали перед глазами. Он надел очки — никакого толку. Неужели он перепутал очки, взял какие-то чужие? Нет, это его собственные очки. Он протер их платком, снова надел. Ну, наконец-то… Он пробежал колонки цифр один раз. Еще… Ничего похожего, даже близко, как говорится, не лежало!
Он тупо застыл с таблицей в руке. Одна из девушек за стойкой не выдержала, сердито сказала ему:
— Товарищ, поторопитесь, у нас обед.
Кафар так растерянно посмотрел на нее, что она смутилась.
— Нет, вы, конечно, можете… Мы подождем, просто…
А когда он побрел к выходу, та же девушка опять крикнула ему вслед:
— Товарищ, товарищ! Ну куда же вы таблицу-то понесли?
Кафар удивленно посмотрел на газетный лист, стиснутый в руке, вернулся и отдал его девушке. На улице он разорвал лотерейные билеты пополам, потом еще раз, еще и с сердцем швырнул клочки по ветру… Мутная пелена стояла перед главами, и хоть светило солнце, все вокруг видел он сквозь какой-то серый, непроглядный туман…
Возвращаясь поздно вечером домой, Гаджи-муаллим увидел Кафара, все еще возившегося со своим забором, и остановился рядом.
— Успехов тебе, Кафар, — заискивающе поприветствовал он.
— Спасибо, — буркнул Кафар.
— Ты не обидишься, если я спрошу тебя об одной вещи…
Кафар почувствовал, как екнуло сердце.
— Пожалуйста, спрашивай, — сказал он, по-прежнему не поднимая головы.
— Ты собираешься дописывать свою диссертацию?
— А чего ее дописывать? Конец у меня в голове…
— Это прекрасно, это прекрасно. Ну, и что ты намерен делать дальше?
— Дальше? Да вот, подарю ее вам, и дело с концом…
— Нет, ты серьезно?
— Серьезно.
— Ай, дорогой, дай я тебя поцелую. Честно говоря, сразу тебе хотел предложить продать ее мне, да вот уж который день все никак не решусь… Ты только не обижайся, дорогой, не думай про меня плохо, но ведь если…
— Да, да! Если она не нужна мне, хотите сказать? Не нужна… Могу подарить ее вам.
Гаджи-муаллим огляделся вокруг, но никого, кроме игравших вдалеке детишек, не было видно на улице.
— Ты не думай, я перед тобой в долгу не останусь. Дам столько, сколько скажешь, честное слово! Чего-чего, а в деньгах у меня, слава богу, недостатка нет. — Он криво усмехнулся. — Да… Твой Гаджи-муаллим — это уже не тот Гаджи-муаллим, что прежде… Ну ладно, это все лирика… Так, может, занесешь, посмотрим?
— А чего заносить… Вон она, смотрите хоть сейчас…
— Где? Куда смотреть? — А вот сюда…
— Здесь, в… канаве?
— Даже не в канаве, а под ней.
— Ты… ты что — шутишь? Или, может, решил поиздеваться надо мной?
— Да ну… зачем мне это. Совершенно серьезно грворю. Уложил диссертацию в фундамент и забетонировал.
Гаджи-муаллим долго смотрел на него, и недоверие в его глазах мало-помалу сменялось то ли жалостью, то ли презрением.
— Но почему? Почему ты сделал эту глупость? Зачем хоронить?!
— Зачем хороню?.. Не хороню, прячу до лучших времен… Если сейчас никому моя наука оказалась не нужна — то, может, в будущем..
— Станет нужна?
Гаджи-муаллим снова пристально посмотрел на Кафара, и тот опять не понял, что в его глазах: ирония или жалость? Похоже, Гаджи-муаллим все-таки жалел его…
…И когда в ту же ночь Кафар, готовый задушить Гаджи-муаллима, бросился на него, удержали его все те же боль и сожаление в глазах бывшего учителя… А еще остановил Кафара странный свет, озаривший мамино лицо.
Кафар ужинал в маленькой полутемной кухоньке во дворе — приготовил себе глазунью из двух яиц. С трудом, безо всякого аппетита проглотив половину, он вышел, чтобы бросить остатки собакам, и обомлел: в этот самый момент «Беларусь» вонзала свой клыкастый ковш прямо в основание его будущего забора. Гаджи-муаллим стоял неподалеку и сосредоточенно наблюдал за происходящим. Не веря глазам, Кафар, как был со сковородкой в руке, подошел поближе, но когда ковш «Беларуси» поднялся вверх с куском бетона, вырванным из фундамента, он не выдержал. «Что вы делаете! Вы что, с ума посходили?!» — закричал он не столько парню, сидящему в кабине «Беларуси», сколько Гаджи-муаллиму. Он бросился, готовый от ярости огреть Гаджи-муаллима сковородкой, но Гаджи-муаллим посмотрел на него очень спокойным, полным боли взглядом, и вот тут-то Кафар почувствовал в этом взгляде не уверенную насмешку, не злобу, а жалость. И, отшвырнув сковородку в сторону, Кафар снова спросил его: «Зачем же ты это делаешь-то, Гаджи-муаллим?» И Гаджи-муаллим произнес в ответ всего три слова: «Мне твоя мама разрешила». «Кто-о?» — переспросил Кафар, не в силах скрыть своего удивления. Гаджи-муаллим кивнул куда-то в сторону: «Вон, посмотри-ка налево!» И Кафар, посмотрев в ту сторону, увидел мать. И тут же ему показалось странным, как это он до сих пор не заметил ее светлого, почти пылающего лика. Хоть было уже темно, хоть не было на небе ни луны, ни даже малой звездочки, лицо матери было непостижимо светлым, сияющим. Кафар жалобно взглянул на нее, и, поняв значение этого взгляда, мама ободряюще улыбнулась ему: «Да войдет твое горе мне в сердце, сынок! Разве Гаджи-муаллим делает что-нибудь плохое? Ведь если бы он захотел, то вполне мог бы купить себе ученую степень. А он, видишь, настолько добр, что готов даже твою недоученность взять, да благословит его бог, да приведет он его к успеху во всех делах. Подумай сам: ведь если бы он не согласился купить твою недоученность, от которой тебе самому никакого прока, ты не смог бы построить наш дом, да войдет твое горе мне в сердце…»
