Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
В волостном правлении Леонид Иванович приметил пыльную груду папок, сваленную в углу. Старшина сказал, что будет очень рад, если господину инженеру этот хлам пригодится. Он тут же кликнул посыльного и приказал доставить отобранные Лагутиным папки в мазанку Калюжного. Вечером, при свете тусклой керосинки, Леонид Иванович принялся читать старинные робкие прошения, жалобы, копии купчих крепостей — эти полустершиеся следы жизни, оставленные еще в 1805–1818 годах… После длинного ряда малозначительных дел один документ — приказ начальника Луганского литейного завода, помеченный 18 июля 1803 года и адресованный смотрителю угольной ломки в Лисичьем Байраке — заставил Лагутина насторожиться. В приказе говорилось о каких-то «зачинщиках бунта, за неповиновение начальству и преклонение других к тому же, сурово наказанных», и предписывалось «непорядки законам и интересу императорского величества противныя благовременно прекращать… Иметь ведомость о числе людей всех званий, содержать формуляры и семейные списки служителей в непосредственной команде и чинить суд и расправу, о важных криминальных случаях доносить…».
«Зачинщики бунта»… Значит, еще на первых шахтах Лисичьего Байрака, столетие назад, вспыхивали народные восстания и были у шахтеров бесстрашные вожаки, чьи имена теперь незаслуженно позабыты?
Лагутин поспешно листал пожелтевшие «дела». «Суд и расправа»… Над кем и за что? С выцветшей, блеклой страницы перед его глазами мелькнули два имени. Мелькнули и засветились. Михаил Степанченко и Логвин Никифоров…
Вожаки шахтерского восстания, оба они умерли под шпицрутенами. Безвестный писарь сообщал в протоколе, что Михаил Степанченко был приговорен к 1500 ударам и что «этот отпетый бунтовщик до последнего вздоха хулил царя, экзекуторов и хозяина шахты».
Золотые крупицы находок… В протоколе не было указано название шахты, на которой работал, боролся и погиб Степанченко. Где была пройдена эта шахта? Какие разрезала она пласты? Так, геолог Лагутин не мог ничего почерпнуть из этой казенной бумаги. Однако старый, изъеденный временем протокол был находкой. Эти тусклые строки канцелярского почерка неожиданно глубоко взволновали Леонида Ивановича. Он словно увидел картину страшной пытки среди отвалов штыба и печальных землянок, на самом дне нищеты. И одновременно он подумал о будущем историке Донбасса. История этого края — он верил — со временем будет написана, так как она поучительна и необходима; здесь зарождалась промышленная мощь страны; и гроза пятого года, встряхнувшая Петербург и Москву, не случайно именно здесь захватила бескрайние просторы.
Он вынул из папки протокол и спрятал в полевой сумке, среди своих планов и схем. Где он использует этот документ? История и политика — не его область. Геолог призван разговаривать больше с камнем, чем с людьми. По где бы ни скитался Лагутин в поисках горючих пластов, другой, нетерпеливый, горючий материал самой жизни постоянно врывался в его научные изыскания, настойчиво ставя один и тот же вопрос. Вот и теперь этот вопрос повторялся: с кем ты, искатель, со Степанченко, Калюжным, Марийкой или с исправником Трифоновым, Коптом и Шмаевым? Да, на их стороне сила. А на стороне Степанченко — ни армии, ни полиции, ни капитала — только босая правда… С кем же ты?
Лагутин стремительно встал из-за шаткого столика. Он испытывал потребность в движении, в действии, в какой-то решительной встряске. Он стал ходить по горенке из угла в угол, четыре шага от окна до двери и четыре обратно, не заметив, что рассуждает вслух:
— Наука не может оставаться совершенно отвлеченной от жизни. Время неизбежно спрашивает каждого: с кем ты? Нет, ты не можешь отделаться шуткой, что, мол, живешь в отдаленных геологических эпохах. Камень, который ты познал, — возраст его, биографию, свойства, — познан для жизни. Смешны и провинциальны все эти «башни из слоновой кости»… Что же, принимай, Михан! Степанченко, славный шахтерский вожак, еще одного ратника под свое рваное, горячее знамя!
Калюжный осторожно приоткрыл дверь и спросил тихо: — Вы меня звали?..
Лагутин смутился:
— Нет… Но, впрочем, входите. Это у меня привычка, уважаемый хозяин: так вот задумаюсь, заговорюсь. Есть о чем подумать в нашу пору. Большие перемены обещает жизнь.
Калюжный ступил через порог, оправил синюю ситцевую косоворотку. Лагутин заметил, что Кузьма озабочен, хочет и не решается о чем-то спросить.
— Кажется, у вас есть новости? — спросил Лагутин.
Кузьма смущенно развел руками:
— Не было, да метель принесла…
— Что случилось?
— Человек прибился…
— Что за человек?
— Бездомный. Из тюрьмы выпущен. Просто, завернул на огонек. Говорит, к другим стучался — не пускают, а в такую погоду и собаку жалко выгнать из хаты, пропадет.
Лагутин досадливо тряхнул головой.
— Так что же вы, хозяин, моего разрешения ждете?
— Все-таки беспокойство…
— Оставляйте человека ночевать. Может, он голоден? Здесь у меня есть хлеб, консервы, масло…
Леонид Иванович вернулся к столику, взял сверток, приготовленный еще днем. Калюжный пытался его остановить:
— Это же запас для дороги!..
Но Леонид Иванович уже шел к двери, и Кузьма отступил с порога.
В маленькой прихожей, где едва помещались шкафчик, сундук и самодельный, тесанный из сосновых досок диван, было как-то особенно уютно. В печке с раскрытой дверцей пламенел угольный жар; на подоконнике серебряной каплей блестел огонек масляной плошки. Он почти не давал света, — комната была озарена трепетным сиянием из печи; в бликах этого сияния на вышитой холстинке, на стене, искрилась живая, спелая, красная гроздь рябины.
На сундуке спала Марийка. Разметавшись в постели, раскинув ручонки, она чуть приметно улыбалась какой-то своей мечте. Тихая, неприметная, мать сидела у ее изголовья, между сундучком и печью, осторожно поправляя светлые кудри девочки.
Гостя Лагутин сначала не заметил. Митенька Вихрь сидел в уголке, между дверью и шкафчиком, на полу, подостлав под себя истертый зипун, подаренный Трифоновым. Эта свирепая метель застигла Митеньку врасплох: выйдя из тюрьмы, он не успел позаботиться об одежде. Пока он разыскивал мазанку Калюжного, по пояс бредя через сугробы, хлесткий ветер пробрал его до костей, снег до краев наполнил рваные опорки, ледяная корка покрыла бороду и усы. Была минута, когда Митенька испугался: плотный, хрустящий наст вдруг подломился под его ногами, и Митенька рухнул в какой-то буерак. Он долго выбирался из этой ловушки в кромешной тьме, в кровь изодрав пальцы, чувствуя, что теряет последние силы. Потом за наметами, над провалом оврага, он увидел маленький малиновый огонек. Вихрь постучался в мазанку Калюжного, уверенный, что ему не откроют. Однако ему открыли, и он едва не упал через порог…
Хозяин был заметно испуган, но Митенька не придал этому значения — он не привык, чтобы его встречали как желанного гостя. В горенке было тепло и пахло свежим хлебом, и, главное, здесь находился тот, от которого теперь зависела судьба Митеньки, его лихая, темная удача.
Вихрь не задумывался, что это за человек и почему исправнику понадобилась его жизнь. У полиции было немало векселей, которые погашали уголовники. Три золотые монеты — пятерка и две десятки — завязанные в тряпке крепким узлом, были надежно спрятаны у Митеньки под поясом брюк, и ему было приятно постоянно ощущать их упругое давление. Странно, удивительно, что исправник доверил ему такие деньги! Он, конечно, поверил клятве. Митенька поклялся черной воровской клятвой и съел горсть земли. После такого слова и наговорной земли — нет возврата… А когда он провалился в буерак и подумал, что гибнет, ему стало до боли жаль этих трех монет, которые даром могли достаться кому-нибудь другому. Это была яростная жалость, и она придала Митеньке сил. В ту минуту он вспомнил, что бог конокрадов не терпит убийц, и пережил такой исступленный страх, какого еще не знал в жизни. Но выбравшись из ловушки, он сразу же успокоился. Чувства и мысли словно бы покинули его. Последние шаги до огонька он брел совершенно опустошенный: в мире существовало только его продрогшее тело, только ветер да снег.
Прошло немного времени, и, сидя в уголке на полу, ощущая приятную теплынь человечьего жилья, Митенька осмотрелся и понял, что хозяин его не опасался, но с тревогой поглядывал на дверь, за которой размеренно ходил и разговаривал тот, неизвестный человек, чья жизнь теперь принадлежала Вихрю.
Почему же хозяин так боялся своего постояльца? Это озадачило Митеньку. А потом, когда он понял в чем дело, ему стало смешно.
«Ученый человек у меня живет, понимаешь? — наклонившись, шепотом объяснил Кузьма. — Такой порядок, чтоб шуму не было…»
— С кем он там разговаривает? — спросил Митенька.
