Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
Снова зазвенела посуда, и Трифонов спросил, смеясь:
— Значит, заповедь «не убий» временно исключается?
Шмаев ответил без малейшей запинки:
— «И возрадуются кости, тобою сокрушенные!»
— Положим, не возрадуются, — глухо сказал исправник. — Однако где вы постигли всю эту премудрость? Так и сыплете, будто из мешка!
Шмаев не ответил, но Вовочка знал, откуда эта ученость. В молодости старший Шмаев отбыл четыре года в тюрьме за подлог и там пристрастился от скуки к священному писанию. Прошлое отца было строжайшим семейным секретом, и Трифонов не подозревал, что задал обидный вопрос. Досадуя на пустословие отца, на эту его привычку щеголять библейскими словесами, Вовочка не мог не удивляться его умению вести самые тонкие дела. Вот и сейчас он словно бы вел две параллельные линии: деловую и отвлекающую, и эта вторая — набожная, отвлекающая — была заранее подготовленной позицией, на случай если бы Трифонов не согласился и пришлось отступить.
— Между прочим, — проговорил Трифонов очень тихо, так, что Вовочка едва расслышал эти слова, — мне известны случаи, когда опасные люди исчезали. Да, исчезали таинственно и навсегда. Однако это, конечно, между нами…
— Не нужно раскрывать секретов, — досадливо сказал Шмаев. — Эти «секреты» известны всему миру… Но можем допустить и такой вариант: опасаясь разоблачения своей революционной деятельности, Лагутин тайно бежал за границу… Это будет слух, и ему многие поверят… Будут и другие слухи, да что нам в них?
— Нет, — решительно сказал Трифонов и громыхнул креслом, видимо, вставая. Тысячу рублей за такого орла?
— Две, — отчетливо сказал Шмаев.
— Мало… Я думаю, мы сойдемся на пяти.
— Вы сделаете это сами?
— Да что вы, милейший?! — почти выкрикнул Трифонов. — За кого вы меня принимаете? Чтобы я дежурил где-то на большой дороге?.. Пардон!
— Это ваше дело. Но бумаги Лагутина должны быть здесь.
— Вы получите эти бумаги и, может быть, набавите… за ученость? — Он громко захохотал, а Шмаев промолвил сердито:
— Я всегда был уверен, что вы — порядочный человек.
— Пожалуй, чокнемся еще разок, — весело предложил Трифонов. — Одно меня удивляет: и как вы решились? Да, как вы осмелились именно мне это предложить? Это же, понимаете… это…
— Беззаконие? — подсказал Шмаев.
— Именно!.. Страшное беззаконие. Великий грех…
В тоне, каким ответил отец, Вовочке послышались наглые, издевательские нотки:
— «Многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною…»
— Да оставьте вы эту поповщину! — обозлился исправник. — Вы знаете свое дело: деньги на стол — и крышка. А мне доведется опасного налетчика выпустить. Слышали такого: Митенька Вихрь?.. Только он и сможет это обтяпать. Но губерния спросит: где Вихрь. Бежал?. Опять бежал?! Разжаловать исправника Трифонова, взять под арест! Вот чем они пахнут, пять тысяч…
— Трус в карты не играет, — холодно и насмешливо произнес Шмаев.
— Ну, это я понимаю, — сказал исправник. — Это уже не псалом…
Вовочка неслышно поднялся с дивана и, корчась от боли в онемевших суставах, прошел в соседнюю комнату. Антуанетта перебирала в раскрытом комоде какие-то кружева. Она обернулась и, смеясь, погрозила ему мизинцем:
— Проказник!.. Вот я расскажу…
Она не ожидала, что у ее Вовочки такая цепкая рука и что его лицо может быть настолько свирепым. Он резко встряхнул ее за плечо и, часто дыша, прошептал чуть слышно:
— Молчи… ты, дура!.. Ты можешь погубить меня.
* * *Митенька Вихрь сидел в отдельном камере; уже две недели его не выпускали на прогулку. Нельзя сказать, чтобы он особенно скучал: решетка на маленьком окошке и окованная железом дверь не были для него новостью. Но в это новое здание тюрьмы Митенька попал впервые и с первого взгляда оценил и прочные, кирпичной кладки стены, и тяжелые двери, и массивные замки.
Тюрьма была построена в начале 1906 года, и ее нельзя было сравнить с тем старым бревенчатым амбаром, в котором отсиживали до выплаты штрафа пьяные драчуны, мелкие базарные воришки и беспаспортные бродяги, случайно попавшиеся начальству на глаза. Из старого амбара Митенька еще мальчишкой бегал дважды; для этого не требовалось ни особой сноровки, ни отваги, — только поднять половицу да прорыть короткий ходок. Уверенный, что его ружьишко имеет вид достаточно грозный, сторож обычно спал; однажды кто-то из беглецов даже утащил его берданку.
Но теперь тюрьма хорошо охранялась; все девять камер ее постоянно были заселены, и Митенька удивлялся необычно пестрому составу их населения: здесь были и безусые юнцы, и пожилые шахтеры, и девушки, которым, казалось, только бы водить хороводы, и несколько молчаливых татар, тоже причастных к забастовке. Это население сменялось через каждые два-три дня, так как тюрьма стала называться пересыльной, но, выглядывая через зарешеченное окошко во двор, Митенька не встречал среди заключенных, выведенных на прогулку, никого из своих знакомых или дружков. Он невольно задумывался, куда же девались конокрады, налетчики, воры — прежние обитатели тюрьмы? Пересыльные были людьми из другого мира, — они говорили о справедливости, любили это слово, спорили о справедливости, даже пели о ней песни и ради нее призывали умирать… А для Митеньки это слово было таким же, как и все другие, оно не несло ему ни спасения, ни надежды, ни спокойного отдыха, ни укрытия от врагов. Эти люди торжественно звали к свету, по верной помощницей Митеньки была ночь, и чем темнее и глуше она — тем вернее, была его удача. И потому темная, печальная душа Митеньки не знала ни проблесков, ни зарниц.
Он не мог не заметить, что отношение тюремного начальства к нему резко изменилось. Если раньше, бывало, его показывали любопытным, будто редкостного зверя, и нарочно выводили со скованными руками, а толпа и кляла его, и жалела, швыряла камнями и подавала медяки, — то теперь он почти ни для кого не представлял интереса. Тюремщики смотрели на него с досадой, и в их пренебрежении, в окриках и издевках Митенька не мог не уловить снисходительного сочувствия: «Опять попался, бедняга…» Это сочувствие было для него обидным; он дорожил своей недоброй славой и теперь с тоской вспоминал те времена, когда его появление в тюрьме было событием и для полиции, и для заключенных. Было особенно обидно, что на этот раз его упрятали без всякой вины: просто его опознал на базаре какой-то злопамятный барышник, опознал и затеял несусветную суматоху, требуя от Митеньки своего рысака. Вся эта свалка могла бы закончиться благополучно, если бы Вихрь не схватился за нож, но так уж случилось, что он сгоряча позабыл о своих побегах и трех недоследованных делах.
Его содержали в одиночке не потому, что считали особенно опасным. Политические потребовали убрать от них уголовников; они угрожали бунтом. Впервые в жизни Митенька испытал на себе презрение таких же, как и он сам, — заключенных; оказывается, эти люди смотрели на него — стреляного волка, грозу колонистов и хуторян — так, словно он был грязен или заражен и к нему было противно прикасаться.
Давно уже обозленный на весь свет, Митенька не стремился понять причины, отделившие его от пересыльных. Он принимал факты такими, как они есть, и не вдавался в подробности. Мир для него был несложным, разделенным только на два понятия: иметь деньги и не иметь их. Но эти два понятия порождали в сознании, в чувствах Митеньки незатихающую лютую тоску по лихой удаче, за которой — только бы добиться ее — он чуял веселое, бесшабашное счастье. В мечтах он видел себя богатым барышником на ярмарках всего Придонья; лучшие кони, конечно же, у него; ему завидуют даже помещики: «Эй, люди, кто это пронесся на тройке орловских рысаков?», «Да это же Митенька Вихрь!», «Как, тот знаменитый конокрад?», «Ну, батенька, поосторожней. Митенька нынче богатый человек, а богатому прошлое не в укор!» Так, и во сне и наяву, чудился ему говор ярмарочной толпы, слышались причитания завистников, почтительный шепот ожидающих подачки, бессильная брань обманутых купчин.
Лежа в полутьме одиночной камеры на охапке прелой соломы, Митенька затихал на долгие часы, и со стороны могло показаться, будто он крепко уснул или умер. А этот черный, лохматый, молчаливый человек, клятый и клейменный злыми шрамами, грезил о своем опасном счастье и по ночам молился своему отчаянному богу конокрадов, так как знал, что днем этот бог спит.
Митеньке представлялся он в облике огромного кудрявого цыгана — черные усы колечком и бровь дугой. В мочке его уха тяжелая золотая серьга ценой самое малое рублей в двести. На пальцах рук — несчитанные кольца. Сапоги — первосортный хром; голенища гармошкой; только шаг — и, кажется, не подошвы — гармонь поет, да так, что слышно за добрую персту… А на шее у бога гремящее ожерелье — сплошь из серебряных рублей. Снимет он рубль и небрежно швырнет в толпу, а на место снятого сейчас же три новых рубля появляются… Бог этот весел и немного пьяноват, и острым, наметанным взором ищет он в толпе самых бесшабашных…-Ему ли, Митеньке Вихрю, не быть замеченному? «Дай мне, о боже, — молился Митенька, — украсть пару хороших рысаков, променять их или продать и начать праведную жизнь барышника! И чтобы полиция меня не догнала, и чтобы мужики не били, и чтобы хозяин не нашел следа, пока я не успею продать эту пару вороных, или серых, или гнедых… Тогда я поставлю тебе, господи, ночью, в степи, полведра водки и никому не дозволю к ней притронуться потому, что это — твое… И еще нарежу тебе три фунта сала и белую паляницу под копной для тебя положу… Помоги же мне, господи, выйти из этой проклятой ямы, помоги украсть и пожить… Не торгуйся, о господи, не запрашивай, я и так много тебе пообещал!!»
