Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки
— Как же этот бедняга ухитрился забыть свой родной язык?
— Таких теперь много на Чукотке, — заметил Папо.
— Но как такое случилось?
— Видимо, с детства его оторвали от родителей: сначала в садик, а потом в интернат, вот так и получилось, — скорее с сочувствием, чем с осуждением сказал Папо.
Токо, раздеваясь в чоттагине, спросил отца:
— Правда, что нашего озера больше не будет?
Отец посмотрел на сына и ответил не сразу.
— Понимаешь, какое тут дело… Возможно, что ученые ни при чем. И открытие они сделали хорошее, нужное. Но, наверное, не все озера надо осушать, и делать это надо с ум ом.
— А наше озеро? — еще тише спросил Токо.
— А за наше озеро будем бороться! — решительно сказал Папо и ласково провел рукой по жестким волосам сына.
6Всю дорогу от стойбища до палатки Андрей ругался. Клял темноту, погоду, кочки, цепляющиеся за ноги и норовившие повалить его на землю, плохо светивший электрический фонарик, резиновые сапоги, сырой туман, речку, которую пришлось переходить вброд, крутой откос, по которому надо было карабкаться почти на четвереньках.
В довершение всего в лагере побывал медведь. Ведро с ухой валялось на боку, а вареная рыба, видно пришедшаяся не по вкусу лохматому гостю, была раскидана по траве. Повсюду валялись разорванные пачки с сахаром, раздавленные банки с колбасным фаршем, кабачковой икрой и сгущенным молоком. Заглянул медведь и в палатку, сбив одну стойку и разодрав спальные мешки.
— Ну как не застрелить такого разбойника! — кричал Андрей, пиная ногой раздавленный, со свернутым набок носиком закопченный чайник.
— Да, похозяйничал мишка, — уныло заметил Кузьма, пытаясь навести хоть какой-то порядок в палатке, собирая и складывая искореженные банки, разорванные пачки с сахаром, подбирая белеющие в траве и среди раскиданного хлама кусочки.
— А если пожалует ночью и нападет на нас, спящих? — сердито спросил Андрей.
— Когда человек на виду, — ответил Кузьма, — медведь старается держаться подальше. Уж я-то знаю.
Андрей посмотрел на товарища и вспомнил, что Кузьма изрядно побродил по тайге и тундре с разными экспедициями и опыта у него не занимать.
Кое-как приведя в порядок лагерь и оставив на светлое время окончательную инвентаризацию имущества, расстелили спальные мешки и улеглись.
Но Андрей не мог сразу заснуть. Сегодняшний разговор в яранге не выходил у него из головы. Ему опять показалось, что все увиденное им нынче он знал и раньше. Он вспомнил одну статью, прочитанную когда-то, может быть еще в школе, о генетической памяти, о том, что чувства и привычки родителей часто передаются детям, а потом неожиданно как бы пробуждаются, превращаются в живые, словно переживаемые самим явления. И теперь, будто воочию, он слышал горьковатый запах костра, видел синий дым, пронизанный угасающим солнечным светом, падающим из дымового отверстия, всю окружающую атмосферу какого-то особого умиротворения, спокойствия и необыкновенной устойчивости бытия. Хотя, если поразмыслить, что может быть устойчивого в яранге, сооруженной из прокопченных жердей с натянутым на них полотнищем из оленьей замши, с меховым пологом, подвешенным в дальнем углу тундрового жилища? Что может быть таким уж крепким и солидным в жизни, зависящей от погоды, от состояния пастбищ, от непредсказуемых эпизоотий, которые время от времени нападают на стада чукотских оленей?
И все-таки это чувство было. Оно усиливалось вместе с воспоминаниями, обрастало новыми подробностями, первоначально как бы ускользнувшими от внимания, а теперь в темноте ночи возникающими с поразительной отчетливостью.
Кузьма, похоже, тоже не спал. Он ворочался на своем спальном мешке, громко зевая, постанывая и щелкая челюстями, пока не спросил:
— Послушан, Андрей, а как это ты забыл родной язык?
— Да не забыл я…
— А как же, бабушку-то не уразумел?
— Не забыл я родной язык, — вздохнув, повторил Андрей, — а просто не знал его с детства.
— Так разве ты не чукча?
— В том-то и дело, что чукча… Но так уж получилось. И я виноват, и мои родители…
— Родители не знали языка? — допытывался настырный Кузьма, — Чего-то я не понимаю. Правда, заметил я, что и пришлое-то начальство не больно стремится узнать чукотский язык. Встречал я в тундре специалистов, которые на местном языке ни бе ни ме не могли сказать… А ведь теперь не найдешь чукчу, который бы не кумекал по-русски. Даже старики и те мало-мальски говорят…
— Это все не так просто, — сказал Андрей. — А может, зря я виню своих родителей? Понимаешь, Кузьма, так получилось, что говорил-то я с ними почти всегда по-русски. Ну, может быть, в самом начале… Да и то не помню. В детском садике у нас была русская воспитательница, и в школе учили только по-русски, Учиться-то я начинал в поселке, местных в ней нас было всего пятеро. В классе же — тридцать человек. Кто будет для пятерых держать учителя чукотского языка?
— А дома?
— Так я дома и не жил, — ответил Андрей. — Все больше в интернате. Там тоже все говорили только на русском… Не с кем было перекинуться словом, все — и кочегар, и уборщицы, не говоря уже о воспитателях, — все приезжие… Может быть, если бы я учился в сельской школе, то знал бы родной язык, да и то не уверен. Тамошние тоже больше по-русски говорят.
— Но как же так случилось? — удивился Кузьма, — Насколько я разумею, это вопреки национальной политике! Это черт знает что!
— Вот так и случилось! Политика здесь ни при чем! — сердито ответил Андрей и демонстративно повернулся к стене, делая вид, что засыпает.
Еще долго слышалось кряхтение Кузьмы, его бормотание, легкое постанывание, однако Андрей упорно молчал, чтобы не показать, что не спит.
Да, в детстве он гордился том, что хорошо, без акцента говорит по-русски, и не упускал случая посмеяться над сверстниками, приезжавшими из глубинной тундры. Поначалу им трудно было объясняться на непривычном языке, и они порой даже стеснялись говорить по-чукотски. Это было время, когда все свое казалось отсталым, пережитком первобытно-общинного строя. Молодые ребята стеснялись петь свои песни, а тем более и речи не могло быть, чтобы выйти в круг и станцевать древний охотничий танец. На молодежных вечерах гремели заморские мелодии, и молодые парни и девушки тряслись в модных ритмах, качаясь друг перед другом. Все школьники мечтали стать летчиками, капитанами, механиками, учеными, но никто, абсолютно никто не говорил, что будет морским охотником или оленеводом. Тогда казалось, что пройдет всего лишь несколько лет — и опустеет тундра, оголится морское побережье, потому что коренное население будет летать над тундрой, плавать в южных и северных морях, водить большегрузные машины, исследовать тайны природы. Правда, были и такие, которые собирались в медицинские и педагогические институты, но и они не думали возвращаться в родные села… И все-таки возвращались. Почти все, с кем Андрей когда-то учился в школе, жил в интернате, после учебы вернулись на родину… И многие худо или совсем не знали родного языка и, что самое удивительное, теперь страдали от этого. Некоторые из них, в стремлении восстановить утраченное, уходили в тундру, селились в маленьких стойбищах, где люди еще в обиходе говорили на родном языке.
Андрей, глядя на них, удивлялся, ибо до сих пор был убежден, что чукотскому языку осталось жить совсем немного. Точно так же, как оленеводству и морскому промыслу, потому что именно эти занятия крепче всего держали северного человека в прошлом. Ведь если взглянуть честно и прямо, то северное, тундровое оленеводство в своих главных чертах осталось таким же, каким оно было, быть может, тысячелетия назад. Сколько звону, разговоров о том, что оленеводу нужна современная техника, современное жилище! А все остается по-прежнему. Ну привезут раз, два сколоченный где-нибудь в южных районах передвижной домик, с каким-нибудь красивым, романтическим названием «Север-3», «Арктика-48-бис», постоит этот дом на радость изредка прилетающему на вертолете и вечно спешащему начальству и тихо развалится. А шум и разговоры идут уже по поводу другого изобретения, какой-нибудь синтетической юрты, испытанной в суровых условиях горного Крыма…
Точно так же на побережье. Правда, зверя прибавилось, но охотиться стало труднее. Такие строгости появились, что хочешь не хочешь, а смотришь с берега, как мимо идут моржи, проплывают китовые стада, потому что нет оборудованного причала, с которого, согласно бумаге, надо спускать вельботы… А байдара, которой пользовались с незапамятных времен, вовсе отнесена к судам особо опасным для плавании в арктических морях…
Андрей думал, что все это делается неспроста и продиктовано самыми благими намерениями: отучить местных жителей от отсталых традиционных занятий, обратить их к современным видам деятельности. Ведь быть современным строителем, горняком, оператором котельной, учителем, научным работником, каким-нибудь секретарем или председателем куда лучше, чем бродить по тундровым пустыням за оленями или гоняться в бурном, холодном море за морским зверем.
