Василий Шукшин - Киноповести
— Вот это-то я и понял главным образом: что все это мое горе, мои страдания,— это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом...
— А к отцу-то вы вернулись?
— Нет, уже не вернулся. И, вообще, дальше уже... нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий... А?
Обе в один голос — и Нюра и Люба — воскликнули:
— Очень интересно!
— Очень!
В купе заглянул проводник.
— Чайку желаете?
— Желаем!— сказал профессор.— И побольше, пожалуйста. Десять стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?
— Нет, газеты на станциях.
Иван воспользовался приходом проводника, скоренько надернул под простынею штаны, слез с полки.
— Здравствуйте,— сказал невнятно, взял полотенце и ужом выскользнул из купе.
— Стыдно,— сказала Нюра.
— Чего?— не понял профессор.
— Ну... вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.
— Ну, зачем же так? Так даже скучно.
— Ничего, пускай. Пускай помается.
— Всегда так?
— Всегда. А если где подерется, то и ночевать домой не придет — в мастерской спит, у сторожа. Дня по два там живет. Совестно.
Поезд подошел к станции.
Иван, с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побежал к газетному ларьку. Накупил газет — всех по одной... побежал обратно.
В купе готовились пить чай.
Иван вошел с газетами... Положил их на стол. Фальшиво-небрежным тоном сказал:
— Почитаем, что ли...
— Газеты!— удивился профессор.— Где достал, Иван?
— Там...— Иван кивнул в сторону станции.
—Ну, как?— спросила Нюра строго.
Иван вздрогнул, быстро поднял голову и опустил. Спросил тоже скоро, испуганно.
— Что, что?
— Ничего!
— А что? Ничего. А что?
— Ничего... и совесть спокойна, и душа не болит?
— А что, что?— тихо, впробормот спрашивал Иван. И ни на кого не глядел.
— Крепкая же у тебя совесть...— Нюра взяла полотенце и пошла умываться.
Профессор с Иваном остались одни. (Люба ушла к своим.)
— Попало?— спросил профессор.
— Та-а...— Иван поморщился, не поднимая головы. Он читал газету, которую разложил у себя на коленях.
— Голова болит?
— Не!— поспешно, с бодрецой откликнулся Иван. Но головы опять не поднял.
— У меня есть бутылочка сухого... Выпьешь?
Иван глянул на дверь...
— Она долго не придет — там очередь. Выпей, легче станет.
— А вы?
— Я не хочу... У меня не болит.
Профессор достал из чемодана длинную бутылку. Сам тоже посматривал на дверь. Налил стакан. Иван одним махом оглушил стакан.
— Ху!..
— Еще?
— Нет. Спасибо.
— Тяжело бывает после выпивки?
— Да не то что тяжело — муторно.
— Но ты особо-то не переживай, ничего вчера безобразного не было.
Иван мучительно поморщился.
— Трепался, наверно?.. Гадский язык: обязательно натрепаться! Ненавижу себя за это!.. Один раз, знаете, поехал на мельницу. А мельница у нас в другом селе, за пятьдесят километров. Смолол. Ну, выпили там с мужиками... и чего мне в башку влетело: стал всем доказывать, что я Герой Социалистического Труда.
— О!
— Ну! Меня насмех, я в драку... Как живой остался — их человек восемь, мужиков-то.
— Да-а. А вчера что-то быстро ты захмелел-то?
— Да я же еще днем коньяк пил! С этим ворюгой-то. Ну и развезло — ерш получился. Я так-то не слабый... А чего я говорил там?
— Где? У студентов? Рассказывал, как ты хорошо живешь.
— О-о!.. Вот же козел!
— Ну а как жизнь вообще-то? Если не трепаться...
— Да ничего живу... Нормально. Я не гонюсь за богатством. Мне бы вот ребятишек выучить — больше ничего не надо. Ничего так-то — все есть. Телевизор есть, корова есть. Свинья даже есть, хоть я их ненавижу, собак,— прожорливые. Все есть, я не жалуюсь.
— Иван, ты хотел про учителей рассказывать... Расскажи?
Иван посмотрел на дверь купе...
— Ладно,— сказал профессор,— мы еще выберем время.
Велика матушка-Русь!
И на восходе солнца и на заходе солнца, и белым днем и ночью — идут, идут, идут поезда. И куда только едут люди? Куда-то все едут, едут...
Молоденький офицерик, от которого вкусно пахнет маминым молоком, говорит миловидной соседке по купе:
— Все это хорошо, но это — сплошная чувствительность. Мы сегодня — не те.
— Но это же прекрасно,— неуверенно сказала соседка. И прочитала:
«Будто я весенней гулкой раньюПроскакал на розовом коне».
— Не мужские стихи,— проговорил жестокий лейтенант.— «Розовый конь» — это не из двадцатого века. Согласитесь.
Как тут не согласиться! И миловидная соседка пожимает плечами, что можно понять, как «пожалуй».
Две дамы от души состязаются в любезности.
— Позвольте, разрешите, я полезу на верхнюю полку.
— Да нет, зачем же? Я могу туда прекрасно полезть.
— Нo меня это нисколько не затруднит!
— Меня это тоже ничуть не затруднит. Что вы!
— Прошу вас, устраивайтесь внизу. Честное слово, меня ничуть не затруднит...
— Нет, пожалуйста, пожалуйста...
Внизу, на диване, полулежит здоровенный парнина и, отложив «Огонек» в сторону, с интересом слушает дам.
А вот — дядя... Вооружившись мешком и чемоданом, таранит встречных и поперечных в проходе общего вагона. Ему кричат:
— Что же ты прешь, как на буфет! Дядя!..
— Ну, куда? Куда?
— Эй!.. Можно поосторожней?!
Дядя — ноль внимания. Трудный опыт российского пассажира подсказывает ему, что главное — занять место. Можно себе представить, что когда-нибудь все вагоны будут купейные, а если будут общие, то в них будет свободно... И что же будет? Тоска зеленая!
Едут, едут, едут...
Спят...
Читают...
Играют в карты...
Играют в домино...
Рассказывают друг другу разные истории из жизни...
Едят...
Едят...
Едят...
Иван двинул с дороги письмо домой.
«Здравствуйте, родные:
теща Акулина Ивановна, дядя Ефим Кузьмич, тетя Маня, няня Вера, дед и детки: Валя и Нина! Во первых строках моего письма сообщаю, что мы живы-здоровы, чего и вам желаем. Пишу с дороги, поэтому еще конца нет. Едем мы хорошо, но я по ошибке схватил купейный билет, но зато едем без горюшка. Едем по просторам нашей необъятной родины, смотрим в окно. Погода стоит хорошая — градусов двадцать пять по Цельсию. Один раз ходили в вагон-ресторан. Взяли на первое — по борщу, на второе — бистроганов. Едет с нами один старичок профессор, очень хороший. Ну, были другие разные происшествия — приедем, расскажем. Поедем мы через Москву. И вот этот самый профессор говорит, что когда приедем в Москву, то сможем у него остановиться хоть на сколь — у него пятикомнатная квартира. Ну, Нюра поддержала это предложение, потому что ей охота посетить ГУМ. Я тоже наметил для себя кое-какие места, например, зоопарк. Если удастся, съезжу в крематорий. Об нас не беспокойтесь. Берегите детей.
Иван».
И вот — Москва.
По радио торжественно объявили:
— «Граждане пассажиры! Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины — город-герой Москву!»
Нюра и Иван заметно взволновались. Особенно Нюра.
Профессор с интересом наблюдал за ними.
— Ваня!.. Глянь-ка, дом-то! Вань!— вскрикивала Нюра.
Ивану тоже страсть как интересно, но он сдерживал себя. И Нюру.
— Чего ты орешь-то? Чего орешь-то?— Он даже посмеялся, пригласив взглядом и профессора — тоже посмеяться вместе над Нюрой.— Ну, дом... колоколенкой.
— Гостиница «Ленинградская»,— сказал профессор.
— Сколько этажей?— спросил деловитый Иван.
— Черт его знает!.. Понятия не имею.
Поезд остановился.
Профессор и Иван с Нюрой вышли на перрон... Профессор высматривал кого-то в толпе.
— Сын должен встретить,— пояснил он.— Иван, расскажи ему про учительницу... Вообще, поговори с ним, а то эти молодые ученые... решили, что они все знают...
— Тоже ученый?— полюбопытствовал Иван, но только за-ради одной голой вежливости, потому что ему куда как важнее все, что вокруг него.
— Постоим тут,— велел профессор.— А то разминемся.
Остановились в сторонке от потока.
— Народу-то, народу-то!— все изумлялась Нюра.
— Миллионов десять живет?— поинтересовался точный Иван.— Или побольше?
— Понятия не имею!— несколько даже гордо ответил профессор.— Это наши ученые знают... Знают, а ничегошеньки сделать не умеют. Вавилон растет и растет. Вон он! О-о!.. Одна поступь чего стоит!.. Ужасно самовлюбленный народ...— Профессор помахал рукой.
— Чую, батько!— громко сказал высокий молодой человек, выдираясь из людского потока.
— Наконец!— сказал веселый, ироничный профессор.
Они поцеловались. Профессор представил сына:
— Сын.
— Иван,— сказал сын.
