Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин
Постояв в раздумье, Сазонов отправился к Ефиму, который оставался вместо него председателем сельсовета.
- Не боязно? – спросил он парня.
- Скажу: боязно – осудишь. Промолчу – за хвастуна примешь... Словом, страшновато. Тебе тоже теперь потрудней будет, районище-то вон какой!
- Рассуждение верное! Я побаиваюсь. Но ведь и государством люди управляют...
- А ты бы на это решился?
- Не знаю. Едва ли...
- Да ну? Разве не лестно?
- Лесть и слава слабым головы кружат. А править целой страной – зрелость нужна...
- У тебя её хватает. И ума не занимать.
- Вот уж и льстишь...
- Разве не так? Дурачку всю власть в районе не доверят.
- В этом ты прав.
- Хоть и доверили, а я не завидую.
- Что ж так?
- Шкура у тебя тонкая. Проколоть легко.
- Ну, а если не дамся?
- Тогда большим человеком станешь. Но там и бьют больней...
- Я и сам с усам.
- Шутишь? Шути – так веселее.
- Нравитесь вы мне, Ефим! Только вот с Шурой у вас...
- Теперь не до неё. Дел много.
- Вот и зря. Ради этого все дела отложите! Потом будет поздно. Слышите? По себе знаю...
Глава 34
- Здесь пашня моя была, – показал Гордей. Он и Науменко осматривали лесные деляны. – Помню, в парнях ходил, берёзы тут в два обхвата стояли. Все повырубили, а насадить не догадались...
- Как-то не до того было, – принял упрёк на себя Науменко.
- Не ты один виноват. Все хозяева, и все лес зорим. Лучшие деревья жгём, а дома – смотреть совестно! – развалюхи...
- Только начинаем. Придёт срок – и за дома возьмёмся. Сперва ферму да клуб надо достроить.
- Нет, Григорий Иванович, это нельзя откладывать. У Зыряновых крыша провалилась. То же и у Семёна Саввича...
- И твой не лучше.
- Мой терпит. Давай сперва о людях позаботимся, потом о себе...
- Ты не знаешь меры, Гордей! Ни к чему во всём себя ущемлять. Всё людям, всё людям, а себе когда? Весной вот корову чуть не угробил, а ведь никому не доказал...
- С коровой нескладно вышло. Александра сердится... А доказывать я и не собирался. Раз люди на коровах пахали, чем я их лучше?
Он привязал Рыжка к берёзе, бросил ему охапку сена.
- Саранками пахнет! – потянул воздух носом и стал шарить руками в старой жухлой траве. – Вот она! Сейчас мы её добудем, голубушку.
Очистив клубень от земли, разломил пополам, протянул Науменко.
- Попробуй! Поди, не едал?
- Не доводилось, – разгрызая сочные хрустящие дольки саранки, сказал Науменко.
- В земле много чего есть. А мы топчемся и не видим.
- На земле-то ещё не научились брать. В земле и подавно.
- Научимся.
- Жаловался ты: лес худой. А куда ни погляжу – везде берёзы-вековухи.
- Стучат! – прислушался Ямин. – И как не устаёт человек! От посевной не разогнулись, тут уж дроворуб настал, потом сенокос, уборка – так без конца. Где силам предел?
- Нету его, предела, – ответил Науменко. Крылья его тонкого носа раздувались, глаза возбуждённо блестели: пьянил дух лесной. – А будет – ты достигнешь и остановишься. Другие дальше пойдут – тебе завидно станет.
- Выходит, зависть двигает человеком?
- Как хошь называй. А только человеку всегда больше надо, чем он имеет. Потому и предела нет...
Они приближались к делянам. Всё громче стучали топоры, визжали пилы. С краю, у поля, немощными руками дёргали пилу Фёкла и Ворон. Берёза поддавалась медленно.
- Снюхались! – усмехнулся Науменко. – Пара: гусь да гагара...
- Пущай! Люди же... – увидев Евтропия, Ямин закричал издали: – Бог в помощь, золовец!
- К нам на помощь. Сделайте почин!
- Разомнёмся, Григорий Иванович?
- Давай.
Теперь отовсюду доносились визготня пил, стук топоров, шум падающих деревьев. Падая, они приникали к земле ветками. Сучкорубы тут же очищали их, стаскивали в костры. Берёзы лежали обнажённые, скорбно-прекрасные даже в своей неживой наготе. Их одежды дымились в огне.
- Шевелись! – подгонял Ямин. Его лихорадило работой. Кривой полумесяц ручки плотно прирос к ладони, рука набухла узлами вен, которые по-весеннему буйно раздувало кровью.
Вот и ещё одну берёзу с зловещим визгом куснули стальные зубы, прошлись по её телу, оставив рваный след.
Всё гуще сыпались опилки, омоченные сладкими слезами – берёзовкой.
Всё меньше становилось перерезанных жил.
Вот порвалась последняя.
Мгновение постояв, берёза рухнула, издав отчаянный стон.
А Венька Бурдаков уже прицеливался к сучкам топором, сёк крылья-ветки.
А Агнея с Александрой уже распиливали её на части.
А Евтропий раскалывал куцые, в коричневых обводьях чурки.
Фешка оттаскивала их к поленнице.
Постоит, повянет на ветру поленница – на осень привезут её, сложат у тына. Принесёт хозяйка беремя дров, бросит поленья в печь. Весело запотресивают они, ласково. Даже и мёртвая берёзонька щедра и неунывна.
- Ты полегче, Гордей! – усмешливо советовал Евтропий. – Загонишь председателя.
Науменко разогнулся. Жестоко ныла спина, мозжали руки. Болел от напряжения затылок. Пропала силушка: вино подточило. А Гордей глыбился рядом, искоса взбуривал из-под рыжих бровей: прятал в огнистой бороде усмешку. Такой хоть кого упарит!
«А вот не поддамся!» – Науменко сбросил гимнастёрку, рванул пилу. Гордей отпустил и, опережая его, потянул на себя: замается, непривычен.
- Угостись, тятя! – Фешка поднесла берёзовки.
- Будто знала, что пить хочу.
Науменко завистливо поглядывал на девчушку, тосковал глазами. Она уловила просящий взгляд.
- Теперь ты, дядя Гриша!
- Спасибо, умница моя! –
