Матвей Тевелев - «Свет ты наш, Верховина…»
— Не шуткуйте, люди! — воспользовавшись наступившей тишиной, снова крикнул Лещецкий. — Лучше возвращайтесь мирно домой. Пан губернатор приказал никого не пускать в Мукачево.
Прокатился глухой ропот. И вдруг из колонны шагнула вперед Олена. Босая, в холщовой, вышитой крестом кофте, она, не оглядываясь, шла прямо к машине.
Лица Олены не было видно, но по защитному движению рукой, которое сделал Лещецкий, я понял, какую ненависть он прочитал в ее глазах.
Все это произошло мгновенно. Олена ускорила шаг, кинулась к машине, словно одним движением хотела столкнуть ее со своего пути. Кузов только качнулся. Но на помощь Олене бросился зареченский лесоруб, увлекая за собой других. В мгновение ока я очутился рядом с Оленой. Машина приподнялась. Я увидел испуганное лицо Лещецкого, он ухватился за бортовое стекло. И в ту же секунду, почти неслышный в гуле голосов, раздался выстрел.
Стоявший позади Лещецкого пан Поспишил вскрикнул и, разметав руки, повалился на сиденье…
Машины были отброшены в сторону. Колонна во главе с Горулей вырвалась на площадь.
— Строиться! Строиться! — то и дело раздавался громкий голос Горули.
И десятки связных, подхватив это приказание, передавали его вдоль всей колонны.
Мы строились на ходу, не сбавляя шага, стремясь поскорее миновать площадь, но не тут-то было: впереди, на другом конце площади, вытянулась цепочкой жандармерия.
Славек что-то шепнул Горуле. Горуля подозвал одного из связных, и к задним рядам прокатился короткий сигнальный свист.
Колонна, замедлив шаг, остановилась и вдруг начала таять. Это было удивительное, поразившее меня зрелище. Сотни, тысячи людей молча рассыпались в стороны, исчезая в боковых улочках и за плетнями дворов. Дорога пустела с каждой минутой.
Только потом, когда я вместе с увлекшим меня за собой Семеном Рущаком очутился в кукурузном поле и село осталось далеко позади, я узнал, что это была заранее выработанная тактика похода: рассыпаться, встретив заслон жандармерии, и снова сойтись на дороге в условленном месте.
Мы пробирались небольшими группами по полям, перелескам, не выпуская из виду дорогу, и вышли к ней только тогда, когда заметили на макушке придорожного дерева алый флажок — сигнал сбора.
36
Горуля был арестован в Мукачеве уже после того, как по городским улицам прошли тысячи и тысячи демонстрантов, а власти вынуждены были принять их требования для передачи президенту республики.
Револьвер с пустой гильзой, найденный жандармами в кармане Горулиной куртки, должен был лежать как вещественное доказательство на судейском столе.
Имя раненого Поспишила не исчезало со страниц газет: «Он шел к ним с открытым сердцем, а они в это сердце выстрелили…»
Пражский листок чешских националистов взывал: «Пусть этот выстрел образумит тех чехов, которые верят в интернационализм красных… Состояние здоровья пана Поспишила угрожающее».
Известие об аресте Горули и затеваемом против него процессе застало Франтишека Ступу в Татрах. Он забрался в глухую горную деревушку, чтобы завершить работу над давно начатым романом. Теперь, бросив все, Ступа помчался в Мукачево, оттуда в Прагу и заявил, что будет защищать Горулю на предстоящем процессе.
Суд должен был состояться в Кошице — старинном словацком городе. Здесь находился высший краевой суд, который вел разбирательство наиболее важных дел Подкарпатской Руси.
Я приехал в Кошице за три дня до начала процесса и уже застал там Ступу, Анну Куртинец и Славека.
Потрясенный арестом Горули и чудовищностью выдвинутого против него обвинения, я буквально не находил себе места и требовал от Ступы, чтобы он подсказал мне, какие меры я лично должен предпринять, чтобы спасти Горулю.
— Терпение, терпение! — уговаривал меня Ступа, искушенный в делах такого рода. — Терпение! Надо дождаться суда.
Миновал день, другой, и вдруг известие, ошеломившее нас: суд над Горулей переносится из Кошице в Брно.
— Все это шито белыми нитками! — возбужденно говорил Ступа. — Они боятся — боятся демонстрации и протеста: Кошице — это слишком близко к Подкарпатской Руси, и здесь можно ожидать всего. Брно в этом отношении гораздо удобней: коренной чешский город. И до Брно далеко… Я, разумеется, опротестовал решение, но мой протест оставлен без последствий.
В Брно мы приехали днем.
Франтишек Ступа сразу же отправился в суд, Анну Куртинец и Славека еще на вокзале встретили представители Брновского комитета партии и увезли к себе. Сойтись все вместе мы должны были в гостинице.
Я остался один и пошел к Марекам. С волнением позвонил я у знакомой двери. Открыла мне сама пани Марекова. Она удивилась и обрадовалась моему появлению. На шум выбежал из кабинета Марек. И сразу же забросал меня вопросами. Прошло не так уж много времени с тех пор, как мы в последний раз виделись, но мне казалось, что прошла целая жизнь.
Когда я рассказал своим друзьям о том, что привело меня в Брно, Марек помрачнел, снял пенсне и стал вертеть его в руках.
— Наступают трудные времена, пане Белинец, — произнес он. — Я и раньше не был в восторге от того, что творилось у нас, а сейчас и подавно. Пора вмешаться честным людям в эту чертову политику.
У Марека я пробыл до вечера и, вернувшись в гостиницу, постучал в номер Ступы.
Ступа был уже у себя.
— Встретили кого-нибудь на лестнице? — спросил он, когда я прикрыл за собой дверь.
— Да, двоих: старика и еще какого-то молодца.
— Вот, вот, они есть посланцы чешских патриотов! Как звучит! А на самом деле посланцы наших доморощенных наци…
И Франтишек Ступа рассказал мне следующее.
Весь день он пробыл в суде и, возвратившись в гостиницу, застал ожидавших его в вестибюле старика в котелке и еще какого-то бравого, пышущего здоровьем мужчину. Ступа не знал этих людей, а они не назвали себя.
— Нам бы хотелось поговорить с паном Ступой, — приподняв котелок, сказал старик.
Зашли в номер. Ступа пригласил посетителей сесть, но они не сели.
— Пане, — заговорил старик, строго глядя на Ступу красными глазами, — нас прислали к вам чешские патриоты. Мы знаем, что вы коммунист, и это прискорбно для почитающих ваш талант честных чехов.
— Не думаю, — улыбнулся Ступа.
— Прискорбно, — настойчиво повторил старик. — Вы коммунист, но вы все-таки чех. Вы должны отказаться защищать какого-то там словака или русина, стрелявшего в чеха.
— Я защищаю ни в чем не повинного человека.
— Это определит суд, — вмешался молчавший до сих пор спутник старика. — Но без вас, пане Ступа, так хотят чехи.
— Уж не вы ли их здесь представляете? У вас нет с ними ничего общего. Чехи — народ сердечный, прямой, честный.
И без того бледное лицо старика совсем побелело от злости.
— Значит, вы полагаете, что мы не чехи?
— Не полагаю, — поправил Ступа, — а твердо убежден в этом.
Старик надел котелок.
— Честь имею, пане Ступа. Будем надеяться, что этот процесс будет последним в вашей адвокатской карьере.
— Мой последний судебный процесс еще впереди, — резко сказал Ступа, — но на нем я буду уже не защитником, а обвинителем.
— Не нас ли вы собираетесь судить? — усмехнулся бравого вида мужчина.
— Обязательно! И вас и то, что таких, как вы, породило.
Суд над Горулей происходил в большом мрачном зале, стены которого были обшиты темным деревом. Под самым потолком висела тусклая люстра, освещавшая лишь середину помещения. По краям судейского стола были водружены два старинных кованых канделябра. Слабое пламя свечей бросало желтоватый свет на лица сидевших за столом.
Входя сюда, я подумал, что свечи эти, должно быть, зажигаются здесь в особо важных случаях, когда присутствующим хотят напомнить, что со времен святой инквизиции прошло не так уж много времени.
…Судебное заседание длится уже по крайней мере час. Обвинительное заключение прочитано. Идет допрос свидетелей. Первый из них — Сабо! Нет, я не обознался тогда у сельской площади… Подавшись тощим корпусом вперед, преисполненный сознания, что от его слов зависит судьба подсудимого, Сабо с наглым упоением трусливого, но находящегося под высокой защитой человека дает показания. Да, конечно, он сам видел, как стрелял Горуля, видел собственными глазами! Выхватил из кармана вон тот револьвер, что лежит на столе, и выстрелил в высокочтимого пана. Это святая правда!
Ступа просит у суда разрешения задать вопрос свидетелю.
— Скажите, свидетель, кто приказал вам идти в колонне похода?
— Мне? — и костлявые руки Сабо, описав дугу, коснулись кончиками пальцев груди. — Мне?.. Никто, пане. Я бедный человек и шел вместе со всеми.
— Откуда?
— Из Заречья, пане. Я там служу конторщиком при лесопильном заводе.
— Вы, должно быть, хотели сказать: не «служу», а «числюсь».
