Николай Воронов - Юность в Железнодольске
Мать Колдунова работала сторожихой вагонного цеха. Когда она шла на дежурство, Толька Колдунов и я частенько увязывались за ней. Рядом находилось паровозное депо. Мы не забывали наведываться и туда. Подносили ремонтникам масленки, ветошь для протирания деталей, учились у слесарей шабровке и нарезке. Я водил Колдунова по цехам проката, на домны и коксовые батареи.
К нам привыкли, стали пропускать в проходные ворота со стороны Тринадцатого участка одних, без Матрены. Мы решили воспользоваться этим и сходить к Васе Перерушеву в чугунолитейный цех. Было интересно: на самом ли деле у Васи самолучшая работа, как он ее расписывает?
Старик, который ввел нас в формовочную, заковылял к двери. Мы не могли поверить, что мрачное помещение и есть формовочная. Кинулись вслед за стариком.
— Ребята, вы чё? Формовочную спросили, формовочную и показал.
Мы двинулись, осторожно ступая, в сумрачную глубину помещения.
Васю мы заметили в углу. Он стоял на коленях, захватывая пригоршнями, как ковшом, битумно-черную массу и обкладывая ею деревянную зубчатую модель.
— О, пацаны! — сказал он, оглянувшись. — Подходите поближе. Садитесь на корточки. Будем разговаривать. Отрываться нельзя. Подходите и садитесь.
Мы продолжали стоять за его спиной.
— Опешили? Думаете, раз я хвалил, так у нас здесь тепло, светло и мухи не кусают? А ну, пацаны, присыпайте модель. Я буду гладилкой орудовать. На лету кумекайте, безо всяких катавасий.
Мы споро поддевали формовочную смесь, пахнущую пеком, кидали ее на модель, над которой мелькала гладилка. Увлеклись. Весело сопели.
Колдунов сказал:
— Когда я был в пионерлагере в Великопетровке, мы в песочек играли.
Вася рассмеялся:
— От той-то игры руки-ноги не скручивает.
— Я и не сравниваю. Я вспомнил. Сам расхваливал специальность и сам же ревматизма боишься.
— Чтобы ты, Колдун, понимал.
Толька вскочил, отряхнулся.
— Я — Колдун, ты — Деньги Сцу. — И вышел из формовочной.
Я остался с Васей и работал в формовочной до конца смены. Потом поехали купаться.
Пристань была пустынна. Катера дремотно тыкались в береговой песок.
Вася сел голяком на корму парома, я сиганул в пруд. Поплавал, покувыркался. Взобрался по якорной цепи. Сначала я не понял, почему вдруг мучительно исказилась физиономия Васи, но когда взглянул на его ноги, то ужаснулся: их свела судорога, большие пальцы напряженно загнулись вниз, остальные настолько растопырились, что казалось, вот-вот разорвутся перепонки между ними. Терпеливый Вася морщился, растирая покореженные ступни. Я отговаривал его купаться, но он не послушал, и, как только нырнул, ему сразу скрутило ноги. На корму он поднялся на руках по якорной цепи. Я колол Васины ноги булавкой, щипал их, молотил по ним ребрами ладоней.
Осенью Васю отвезли в больницу; ноги совсем отказали. Я занимался в ремесленном училище и поэтому лишь изредка навещал Васю. Однажды он укорил меня:
— Обещал пойти на формовщика — пошел на газовщика.
В октябре он выписался из больницы, но ходил с костылем.
Обычно невозмутимый, он стал раздражительным. Как-то за пустяк (я неплотно прикрыл за собой дверь) огрел меня по спине. Я стерпел: знал — Васька свирепствует из-за того, что врачи велят ему переменить специальность.
Вскоре он забрался в комнату, где жили две поварихи. Поговаривали, что тумбочки у них заставлены банками с маслом, салом и сахаром, а сундуки набиты барахлом. Они ушли работать в ночь. Вася отомкнул ключом дверь, зажег свет, открыл одну из тумбочек (она действительно была полна лакомств), и тут его застал сосед поварих, слыхавший, как кто-то с пристуком прошел по комнате.
Суд приговорил Васю к году исправительно-трудовых работ. До января он лечился в тюремной больнице.
Как-то в синих сумерках я бежал на завтрак в столовую и увидел на шоссе небольшую колонну разношерстно одетых людей. Стоя в кюветном сугробе, я спросил шагавших поблизости:
— Перерушев Василий здесь?
— Не знаем.
Васю я увидел сам в конце колонны. Может, и Вася углядел, что я его заметил, но побоялся, что я сделаю вид, будто не узнал его, поэтому у него вырвалось, как зов на помощь, мое имя:
— Сергей! Сережа! Сергуха!
— Я, Вась. Здорово!
— Сергуха, пусть мама валенки принесет. Дядю Федю глухого пусть попросит подшить и принесет.
— Ладно, Вась.
— Брюки бы ватные еще. Нет, не на что ей купить. Брюки не нужно. Как-нибудь протяну. Сережа, ноги у меня зажили. Врачиха попалась толковая. Всюду люди встречаются. Сережа, приходи к вахте, если время будет.
— Приду.
— Покуда, друг.
Я попрощался с ним, но тут же побежал вослед, проваливаясь в сугробы, ничего не говоря, а лишь глядя на Васю, с которым поравнялся. У меня было такое чувство, что больше мы никогда не встретимся.
Вечером я зашел к Перерушевым. Мы жили дверь в дверь. Полина Сидоровна стирала. Зинка, Ваня и Алеха сидели на койке, прикрывшись серым солдатским одеялом и привалясь к стене, беленной прямо по доскам и выпученной осевшим потолком. Дети были русые, стриженые, жестковолосые. Носы у них лупились и розовели там, где слезла кожа. Все они учились: Зина — в пятом классе, Ваня — в третьем, Алеха — в первом. Меньшой легонько разводил руки, указательные пальцы которых были обхвачены петлями из черных ниток. Нитки были продеты сквозь дырочки довоенной модной дамской пуговицы. Вращаясь, пуговица жужжала, фыркала, мурлыкала. Она походила на колесико с медным ободком. И Зина и Ваня клянчили у брата пуговицу, но он даже ухом не повел. Сладко жмурясь, Алеха слушал звучание пуговицы.
Я остановился у порога. На мои ботинки и на пол нередо мной плюхались пенные ошметки, вылетавшие из корыта.
Полина Сидоровна перестала выкручивать платьице Зины.
— Чего скажешь?
— Васю видел.
— Еще что?
— Привет вам прислал.
Полина Сидоровна хлопнула на стиральную доску платьице, зло повернулась к дочери:
— Бесстыжая! Накинься! Как при родной матери сидит.
Зина закрылась одеялом по шею.
— Выставилась.
Она шоркнула платьицем по гофрированному, со стершейся оцинковкой железу стиральной доски и набросилась на меня:
— Видишь — стирка, не заходи! А зашел — не пяль зенки!
— Ладно. После зайду.
— Будешь шляться туда-сюда, комнату выстуживать. Говори, где видал. На костылях?
— Поправился.
— Лечат еще? Я б головы таким отрубала да на помойку выбрасывала. Небось передачу просил?
— Нет.
— Врешь. Не будет ему передачи. Не хотел трудиться, не хотел жить по-людски — пускай теперь... Ну что я ему понесу? Откуда возьму?
— Он не просил.
— Кому другому заливай. Все вы одного поля ягоды: пока при матери — слова ласкового не молвите, а пришлось туго — сразу: «Мамочка, родименькая, соскучился по тебе. Принеси картошечки и сухариков».
— Он только валенки просил. Валенки, сказал, пусть дядя Федя глухой подошьет.
— И валенок ему не будет. Алеха! Пожужжал пуговицей — Ване дай. Зинка, веревки захотела? Ожгу — навек запомнишь.
Алеха нехотя отдал Ване пуговицу. Зина опять подняла одеяло до подбородка.
— Ты, Сережа, хитренький... — вдруг сказала Полина Сидоровна.
— Чего это?
— Хи-и-итренький! Не меньше Васьки шпанил и еще не судился. В милиции, поди-ка, не бывал?
— Нет.
— Мой Василий вор, а ты — не вор?
— Тетя Поля, зачем вы так?
— Из-за товарищев он попал. Из-за тебя, может. Украдет, угощает вас. Простодырый, рад стараться. Вы в тени, в закоулочке, он сам обделывает. Лис ты. Нет тебе другого прозванья.
Я стоял, подергивая дверную скобу. Подбородок уткнул в ключицу. И совестно, и обидно было, и понимал я: какой спрос с Васиной матери? Едва переехали Перерушевы в Железнодольск (моя мама их перетащила), Савелий Никодимович, кормилец, погиб. С грамотностью Полины Сидоровны (три класса, четыре коридора) да при ее здоровье еле-еле удалось определиться в кипятилку топить титаны. Детвора помогала дробить глыбы антрацита, колоть дрова, щепать щепу для разжига. Посиживала у оконца, отпуская по трубе горячую воду. Платили за кипяток талонами и мелочью — за гривенник целое ведро.
Тянули кое-как на хлебе-картошке. С одеждой было хуже, с обувью и в Ершовке бедовали, а здесь совсем подбились, но зимою они были с валенками по милости глухого дяди Феди — старшего брата Полины Сидоровны, оглохшего в солдатах на империалистической войне. Дядя Федя, старый холостяк, получал пенсию по инвалидности, поддерживался чеботарной работой. Он редко брался за мелкий ремонт. Поставить косячки, сделать набойки на дамский каблук, наложить заплатки на переда — не терпел он этого. Обсоюзить сапоги, сменить подошву, полностью подшить валенки, отделать хромом задники чесанок, чтоб от калош не протерлись, — за это он брался охотно.
