Евгений Воробьев - Высота
Хаенко приподнял голову с подушки, но вставать не торопился.
Он оглядел с ног до головы Пасечника, затем скользнул небрежным взглядом по комнате, посмотрел на свои боксерские перчатки, висящие на стене, у кровати.
— Ты что? — прикрикнул Бесфамильных. — Особого пригласительного билета ждешь?
— Я вот лежу и думаю. К чему, собственно говоря, такая спешка? Все спешим, спешим. И выспаться некогда.
— А у самого аж глаза вспухли! — донеслось из угла.
— Вот хнытик! — вздохнул Метельский. — Хнычет и хнычет. Можно подумать — никогда не спал досыта.
Хаенко даже не повернул головы, пропустил все мимо ушей.
— Мне выспаться нужно. У меня сегодня встреча на ринге…
Хаенко повернулся со спины на бок, чтобы не видеть запыленных перчаток, и спросил, зевнув:
— А что страшного произойдет, если домну пустят на неделю позже?
— Ничего страшного не произойдет, — ответил Пасечник в тон Хаенко. — Подумаешь, дело большое! Обокрасть страну на десять тысяч тонн чугуна!
— Уж сразу и обокрасть! — Хаенко еще раз потянулся и нарочито громко зевнул.
— Ты же знаешь, — сказал Бесфамильных, — что у нас в стране временные трудности с металлом.
— А у нас это постоянно — временные трудности. То того подожди, то этого. Факт! Живем — прямо как в очереди. И все торопимся. Будто война еще идет. А куда торопиться-то особенно? — Хаенко спустил наконец ноги с кровати. — Все равно все дороги ведут к коммунизму. Капитализм обязательно сгниёт. Об этом и на политзанятиях говорили. Ох и толкучка, наверно, будет в первый день в магазинах при коммунизме!
— Тебе-то какая забота? — подал голос Пасечник. — Ты ведь все равно без очереди пролезешь…
Хаенко сделал вид, что не расслышал.
— А наступит коммунизм на неделю раньше, на неделю позже — какая особенно разница? — Хаенко начал обуваться. — Надо тебе, Бесфамильных, теоретически подковаться. А то такие простые вещи приходится тебе объяснять…
Бесфамильных в поисках поддержки оглянулся на Пасечника. Тот стоял, опершись на костыли, глаза его потемнели, с лютой злобой смотрел он на Хаенко.
Пасечник вообще терпеть не мог Хаенко, — может быть, потому, что находил в нем некоторые свои черты, доведенные до уродства.
— А ну, пошевеливайся! — угрожающе закричал Пасечник.
— Ну-ну, не очень-то! — огрызнулся Хаенко. — Подумаешь, испугал! А ты кто такой, собственно? Отдел кадров?
— А мы не отдел, — сказал Пасечник очень значительно. — Мы эти самые кадры и есть!
— Мне к семи утра на работу, — продолжал Хаенко хорохориться. — Понятно? Согласно колдоговора. Первая смена заступает в семь. Факт! Вы что, меня на удочку, что ли, поймали? Так что — напрасны ваши совершенства. Идти сейчас или не идти — дело добровольное.
— Да ты понимаешь, что говоришь? — побледнел Пасечник еще больше. — На домне авария. А-ва-ри-я! Мачту надо ставить вместо крана. Каждый человек на вес золота!
— А если на вес золота, не нужно было тебе по мокрым балкам прыгать. И в костыльники записываться…
— Ах ты, шкура!..
Пасечник яростно замахнулся костылем. Может, он и в самом деле запустил бы его в Хаенко, но костыль с сухим треском стукнулся о притолоку двери, и Пасечник, бледный, с дрожащими губами, снова подсунул костыль под мышку и оперся на него.
— Какие мы нервные! — Хаенко тоже побледнел. — Видишь, одеваюсь? Что же, у меня совсем совести нет? А вам нервы лечить нужно. Тем более что вы теперь находитесь в женском обществе…
Пасечник, не глядя на Хаенко, заковылял в свою комнату.
Он лег на койку лицом к стене, прикрыв голову подушкой, и лежал так, не шевелясь…
— Если ко мне чуткий подход иметь, то всегда сговориться можно, — Хаенко надел наконец свою куртку с оборванными пуговицами.
Когда Токмаков, все такой же усталый и сонный, вернулся в комнату Бесфамильных, все были одеты. Ждали монтажников из соседнего дома.
В комнате было неопрятно. Пепельницы нет, окурки в чернильнице, чернила почему-то налиты в солонку, соль рассыпана по клеенке.
— Вы бы у девчат порядку поучились, — сказал Токмаков, присаживаясь к столу.
«А моя комната? — подумал Токмаков. — Не помню, когда подметал последний раз. Сколько дней не спал дома? Три? Четыре?»
Стоило Токмакову представить себе свою койку, подумать о сне, как он тут же заснул, скрестив руки на столе и положив на них тяжелую голову.
Наконец все в сборе. Ленивым шагом, посвистывая, последним подошел Хаенко. По пути он закручивал обрывки проволоки на куртке.
Монтажники, поеживаясь от холода, сидели в кузове.
Они строили всевозможные догадки о причинах аварии и уже спорили о том, как лучше выйти из положения.
Хаенко, перебив горячий спор, сказал:
— Вот бы начальство догадалось каждый раз машину присылать за нами! Между прочим, нам по колдоговору машина полагается. Факт! Поскольку от жилья до стройки больше трех километров. Транспорт предоставляется в обязательном порядке. Или пусть оплачивают проезд. Пусть мне за четыре года проезд оплатят — я себе машину легковую куплю…
Только когда все разместились в кузове машины, Метельский сбегал в общежитие и растормошил спящего Токмакова. Тот вскочил со стула, разок потянулся, да так, что хрустнули суставы, сон как рукой сняло, зашагал к выходу. В коридоре его поджидал Пасечник.
— Разрешите инвалиду обратиться, товарищ прораб.
— Слушаю тебя, Николай.
— Не видал ты там на площадке, Константин Максимович, барышню одну? Такая смугляночка, Можно даже сказать, черномазенькая. Ну, которая заклепки Карпухину жарит. Обмундирование у нее — желтая косыночка, вся в цветочках, потом платье такое пестренькое…
— Что ты мне так долго объясняешь? А то я твою Катю не знаю!.. Хлопочет там вместе с другими. Кран мы демонтируем.
Токмаков остановившимся взглядом поглядел в окно, словно мог увидеть отсюда обрушенный кран, облепленный людьми, сосредоточенно потер лоб, затем неожиданно обнял Пасечника за плечи, тут же отстранил его и молча пошел к двери.
— Один я тут остался, Константин Максимович! — пронзительно крикнул Пасечник вдогонку, когда Токмаков спускался с лестницы.
Он торопливо залез в кабину, и машина тронулась.
Пасечник стоял у окна, опершись на костыль, и печально смотрел вслед машине.
13
В пять тридцать утра бригада приступила к сборке новой подъемной мачты, и за полсмены, к половине десятого, сделали столько, сколько Токмаков рассчитывал сделать к концу дня. Но все равно, впереди еще была уйма работы, и он отдал команду на обеденный перерыв.
В этот ранний час столовая пустовала, всех быстро обслужили, на обед хватило и получаса.
Когда Токмаков вышел из столовой, радиорепродуктор встретил его трансляцией из Москвы:
«Доброе утро, товарищи! Начинаем гимнастику…»
Зазвучал бравурный марш.
«Ну конечно, восемь утра по московскому времени», — прикинул Токмаков, устало шагая под бодрые возгласы: «Сделайте глубокий вдох. Ноги на ширине плеч. Сделайте выдох. Подымайте руки. Ноги совершенно прямые… Выдох — вдох, выдох — вдох…»
Токмаков вздохнул, вовсе не в ритме гимнастики, и направился к площадке, где собирали подъемную мачту.
Только Хаенко не было на месте, когда бригада Вадима вновь приступила к работе.
Вадим заглянул в парикмахерскую, приютившуюся в дощатом сарае, рядом со столовой, и увидел Хаенко, восседающего в кресле, завернутого в простыню.
Хаенко отвел руку парикмахера с ножницами и встал. — Напрасно вскочил!
— Достригусь в момент!
— Можешь стричься, причесываться. Можешь даже завиться.
Вадим круто повернулся и вышел из парикмахерской.
Хаенко сдернул с себя простыню — под ней была ржавая спецовка, подпоясанная монтажным поясом, — и выбежал следом.
— Вадим! Будь человеком! Еще две минуты. Прямо потеха!
— Ищи другую бригаду.
Хаенко прибежал к своей лебедке с недостриженным затылком, один висок был обкромсан. Но Вадим не допустил его к работе.
— Ты что? Забыл, как вместе в туннеле жили? В одной золе картошку пекли? Об одну трубу спины прели?
— Помню.
— Плохо помнишь, Вадим. Или забыл, как училищный ватник на базаре загнал? А карточки хлебные?
— Я старое помню и стыжусь. А ты бахвалишься! Все еще как в туннеле живешь. Зря я тебя взял в бригаду…
— Вместе же в дезертирах тыла числились.
— Я те прогулы давно отработал.
— А других прогулов у тебя не было? Дымов тебя покрыл. Факт!
Хаенко отряхнулся от волос, попавших ему за шиворот.
— Рассказывай на здоровье!
— Уже шуток не понимаешь! — Хаенко снисходительно улыбнулся и сразу сбавил тон: — прямо потеха! Я ведь почему тебя прошу? Сам знаешь. Мне без тебя податься некуда.
