Евгений Воробьев - Высота
— Положение весьма тревожное, Иннокентий Пантелеймонович, — сказал Дерябин.
Он покосился на Дымова, зажег спичку дрожащей рукой и закурил.
— Конечно, тревожное, — сказал Терновой. — И пусть тревога, самая большая тревога, владеет нами. Но только тревога, а не паника!
— Несколько тяжеловесов придется разукрупнить, Иннокентий Пантелеймонович, — сказал Дерябин извиняющимся тоном. — Трезвый взгляд на вещи… Откровенно говоря, придется составить новый график. Что же делать, обстоятельства диктуют…
Дымов гневно пригнул голову.
— Вы хотите сказать, что обстоятельства диктуют нам отсрочить пуск домны? Никто этого не позволит! И мы сами этого не позволим. Запомните это раз и навсегда! — Дымов выдержал паузу и добавил: — Если собираетесь дальше работать на «Уралстрое»… Кто хочет высказаться по существу вопроса? Кажется, вы, Григорий Наумович?
Дерябин старательно вслушивался, лицо его выражало преувеличенное внимание, но он не мог сосредоточиться и все время терял нить разговора. Его и в самом деле никто не считал виновником аварии. Но все равно нужно срочно послать объяснительную записку в Москву. И надо же было, чтобы это несчастье постигло его сейчас, когда монтаж идет к концу!.. Пожалуй, в первых числах октября, сразу после пуска, он мог бы выехать в Москву. Из дому уже две недели нет писем. Вчера он звонил, звонил и только в два часа ночи застал жену. Она опять завела речь о пуховом оренбургском платке. «Да нет в Каменогорске таких платков!» — «Как же нет, если они так и называются — оренбургские?.. Их вяжут на Южном Урале. А ты три месяца сидишь на этом самом Южном Урале и не можешь купить мне пухового платка. Если не хочешь, — и в голосе жены послышались слезливые нотки, — прямо так и скажи…» Он пытался объяснить, что находится очень далеко от оренбургских степей, здесь совсем другие степи… Разговор иссяк сам собой, прежде чем истекло время, вперед оплаченное на переговорном пункте.
И вот сейчас Дерябин, такой подчеркнуто внимательный, даже сосредоточенный — тонкие губы сжаты, в углу рта зажат изжеванный мундштук папиросы, — слушал Гинзбурга и не слышал его…
На совещании был принят новый план работы, который укладывался в старый график. Ничего не разукрупнять. Срочно установить мощную подъемную мачту и с ее помощью поднять все оставшиеся тяжеловесы, к счастью, их немного.
Прожекторы освещали место аварии. По железнодорожным путям, поперек которых лег кран, с обеих сторон подошли паропутевые краны. Они уже примерялись к тому, как бы поскорее по частям оттащить безжизненный кран в сторону.
Токмаков увидел в этой горячей сутолоке Вадима — тот уверенно распоряжался бригадой.
— Константин Максимович, как же теперь? — Борис чуть не плакал.
— Не вешай голову, Борис! График в обиду не дадим.
— Главное — придумать, — подал голос Матвеев, а руки все сделают.
«Вот я и поеду — за руками!» — решил Токмаков.
12
Монтажники из его бригады, за исключением тех, кто был на комсомольском бюро и в кинотеатре, еще не знали о падении крана. Надо поднять их по тревоге.
— Ну и ночь! — сказал Токмаков водителю, усевшись в кабине. — Если бы новая рубашка сегодня на мне истлела, — не удивился бы.
Всю дорогу Токмаков, что называется, «ловил окуней» — клевал носом. Чтобы не так клонило ко сну, насвистывал песенку из фильма «Песнь для тебя».
Он ехал через сонный город, мимо домов с темными окнами, и ему было приятно думать, что Маша сейчас спит. А может, и она не спит? Борис ведь дома не ночевал. Наверно, переполох там.
Машина быстро домчала его до общежития.
Первым, кого разбудил Токмаков, был Бесфамильных.
— Вся бригада дома?
— Вся. Только ребята в разобранном виде.
— Разбудить! Кран упал. Мачту ставить будем.
Бесфамильных наморщил безбровый лоб, вскочил с койки, как подброшенный пружиной, и заорал на все общежитие:
— Подъем!
Его била нервная дрожь, он шептал себе под нос ругательства и сам себя подбадривал:
— Спокойно! Без паники!
Одни вскакивали на ноги мгновенно, не досмотрев сна, не протерев глаз, не потянувшись вволю, — в этом сказывалась военная выучка или распорядок в ремесленном училище.
Другие никак не могли очухаться и понять, зачем их будят в такую рань, когда радио еще молчит, лампочка горит над столом, а в окна вставлены какие-то зеленые стекла.
Токмакова сильно клонило ко сну. Он вышел в коридор, постоял у стенгазеты «Монтажник», прочитал несколько заметок и стихотворение Ф. Бесфамильных, посвященное недавнему подъему «свечи», которым, как утверждал автор, будут гордиться наши внуки. Стихотворение заканчивалось так:
Гордись же, монтажник, успехами. ТыДобился рекордов приличных.Невиданной в сборке достиг быстроты.Монтаж ты ведешь, не боясь высоты,Работаешь лишь «на отлично».Но самое главное — ты не забудешьСвой опыт передать отстающимЗазнайство и гордость, битье себя в грудьЯвляются злом вопиющим!
Токмаков достал карандаш и начал исправлять грамматические ошибки, которыми пестрела газета. Когда ошибки были исправлены, он, чтобы разогнать сон, вышел на свежий воздух.
Уже все вскочили с коек и теперь поспешно одевались.
Из соседней комнаты приковылял Пасечник. Босой, в нижнем белье, он стоял на костылях, прислонившись к дверному косяку. Пасечник был бледен и небрит, у него отросла борода с медным отливом.
Он не спал, когда в соседней комнате раздался громовой окрик Бесфамильных: «Подъем!»
Вчера утром проводил Катю на работу. Он знал, что после работы будет заседать бюро комсомольской организации. Будут разбирать Катино заявление.
Волновался весь вечер и битых два часа простоял на костылях в коридоре у окна.
Еще никогда он не чувствовал себя таким одиноким, таким несчастным, как в этот вечер.
Катя не вернулась с монтажниками, которых привезла с работы полуторка. Значит, заседание бюро не отложили, все идет своим чередом. Но прошел час — Кати не было. Очевидно, после заседания решила на радостях зайти в «Гастроном». Может, как в субботу, за арбузом охотится? Сюда, в Каменогорск, редко арбузы завозят. То ли дело у них в Запорожье! Он бы там Катю фруктами обеспечил. Какой сад у дядюшки в Зеленой балке!
Катя все не шла, и Пасечник уже начал раздражаться. В самом деле, ну кому нужны сегодня эти покупки? Нашла время бегать по магазинам! Неужели Катя не понимает, что он беспокоится?
Вечер тянулся нестерпимо медленно, времени прошло столько, что Пасечник понял: нет, дело не в покупках. Очевидно, она со стыда, с досады решила не показываться сегодня на глаза.
Может, не следовало и разговора заводить с Катей насчет комсомола? Или не подготовилась она как следует? Вдруг ей там поставили в вину, что живет с ним, Пасечником, а они не зарегистрированы? А он еще частушки сочинял глупые, холостяком себя называл, дурачился.
Почему он раньше об этом не подумал, не оградил Катю от разговоров, наподобие тех, которые заводит этот Хаенко? Ну, положим, Хаенко — тот по злобе болтает, из ревности.
Пасечник вспомнил, как он в первый раз попросил Катю почитать ему вслух газету. Глаза, дескать, болят, когда читаешь лежа. И как она потом сама приохотилась к чтению.
А Кати между тем все нет и нет, Лежит сейчас у себя на койке и ревет. Была просто беспартийная, а теперь все станут пальцем тыкать — отказались принять в комсомол! Так и будет ходить с меткой.
Но все-таки как же она в тяжелую для себя минуту стала его чуждаться? Горевать, так горевать вместе. Когда Пасечнику было плохо, Катя прибежала к нему в больницу. А когда ей самой плохо — не доверилась…
Может, с ней стряслась беда?
На рассвете — после бессонной ночи рассвет всегда кажется очень поздним — Пасечник услышал, как к дому подошла машина. Острая тревога подняла его с койки. Он приковылял к окну в коридоре и увидел пустую машину. Дверца кабины распахнулась, кто-то спрыгнул на землю… Прораб Токмаков!
Пасечник в первое мгновение даже не уловил смысла того, что услышал. Прежде всего подумал о Кате. Так вот почему она не пришла после собрания!
Какими маленькими сразу показались Пасечнику все его заботы, сомнения, огорчения, когда он осмыслил новость, привезенную Токмаковым, когда он в полной мере представил себе размеры бедствия.
Нет, он не мог оставаться в одиночестве! Он поспешил в комнату к дружкам-монтажникам, и костыли обжигали ему руки, постыдные костыли.
Пасечник стоял в дверях и мрачно смотрел, как одеваются товарищи. Какие они все нерасторопные и неловкие. Эх, был бы он сейчас на своих на двоих, разве он так бы возился?!
Хаенко приподнял голову с подушки, но вставать не торопился.
