Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
— Православные! Граждане! Мы переживаем с вами тяжёлое время, всем нам тяжело, а разве легко бывшему государю императору?
Регент, слегка наклонившись, уставился на богомольцев. Лицо у него было узкое и нос тонкий, птичий, и весь он в сегодняшнем наряде был похож… «На кого же он похож?» — подумал Терёша и вдруг вспомнил, что такая белая грудь, красное пятнышко под горлом, такой трясущийся хвостик и этакий нос бывают только у ласточек.
Регент помолчал и, как бы спрашивая позволения у присутствующих, проговорил:
— Так как же, православные? Может, споём по старой памяти?
— Пой, ласточка, пой… — послышался насмешливый Туркин голос.
Регент махнул камертоном, и хор исполнил тропарь попрежнему.
В конце обедни дьякон также провозгласил многолетие дому Романовых, как будто никаких изменений и не произошло. Потом низкорослый церковный сторож вынес аналой и поставил посреди амвона против царских врат. Поп снял с себя в алтаре парчёвую фелонь и вышел к прихожанам в рясе. Облокотись на аналой, он взволнованно сказал:
— Православные! Бог судья тому, что происходит. Всевышнему захотелось испытать свой народ…
Обильные слёзы потекли из его старческих глаз. Смахнув их широким рукавом, поп дрожащим голосом сокрушённо сказал:
— Ни сейчас, ни после, я не знаю, что сказать о происходящем в России. Пусть скажет слово всеми уважаемый Александр Флавьянович — наш регент и руководитель церковного хора.
Поп уступил за аналоем место регенту. Тот начал с того, что он двадцать лет трудится на ниве народного просвещения, близок к церкви и сочувствует взглядам кадетов и что он давно ожидал больших перемен, которые, по божьей милости, наступили.
— Я весьма рад этому, — говорил регент, — рад заменить казённый мундир простым пиджаком, ибо знаю, что холодный блеск металла казённых пуговиц на моём мундире мешал ученикам быть откровенными со мной, мешал им выплакивать своё горе на моей груди…
— Ты нам не об этом, о бунте расскажи, как народ бунтовал в Петрограде? — перебивая, вопрошал Турка. — Мы затем и шли сюда.
— Говорят, в Питере много полиции побито? — сразу же послышался другой голос.
И полилось со всех сторон:
— Когда замирение?
— Будут ли этой весной делить землю?
— Где Ливадия, куда царь уехал? У нас она или за границей?..
Не дожидаясь от покрасневшего регента ответов, выкрикивали всё громче и требовательнее:
— Почему у Доброштанова погоны не сорваны?
— Старшина почему засиделся?
— Долой старшину! К кобыле его под хвост!
— Да здравствуют депутаты!..
Какие депутаты? Никому не было ведомо. Но раз депутаты, значит это что-то от народа и за народ.
Турка потрогал за плечо стоявшего рядом с ним Терёшу, сказал тихо:
— Эх, парень, жаль, твой отец не дожил до такого времени!
Народ шумел, и скоро ничего нельзя было разобрать, кто о чём спрашивал, кто что говорил. И никак не удавалось прекратить неугомонный общий гвалт.
Наконец регент сообразил и, обратившись к хору, велел спеть «Достойно есть». От неожиданности все притихли. А регент сразу же после пения повышенным голосом заявил:
— Православные, я не в силах удовлетворить ваши вопросы ответами. Здесь не сходка. Идите к волостному правлению. Сегодня старшина слагает с себя полномочия, там вы узнаете обо всём…
Толпа, волнуясь, шумно хлынула из церкви. Терёша неотступно шагал вместе с Туркой и Додоном.
День выдался тёплый. Таял снег, на улицах села появилась навозная жижа. На Кубине стали заметны разводья. Зимняя дорога еле-еле держалась. Куцые, лохматые лошадёнки, смокшие от пота, тащили с пожен последние возы осоки.
Волостное правление набилось втугую. Терёшу, как несовершеннолетнего, туда не пустили. Он присоединился к усть-кубинским ребятам и вместе с ними, потешаясь, рвал на улице портреты царя и царицы, выброшенные из правления. На утеху ребятам вытолкнули прямо из окна большой позолоченный бюст Александра Второго.
— Освободителя-то зачем?! — кто-то выкрикнул на улице.
— Знаем мы этих «освободителей»! Кроши, ребята!
Бюст был гипсовый. Ребята старательно раздробили его на кусочки и поделили. Вместо мелу — пригодится писать на стенах, на заборах.
В правлении происходило бурное собрание представителей от всех деревень. По старому обычаю, не было допущено на собрание ни одной женщины. Стоял невообразимый шум. Урядника обезоружили. Привели в надлежащий вид его шинель — оборвали погоны и все до одной срезали медные гербованные пуговицы. Волостной старшина, рыжебородый и сам весь красный, плакал, уверял людей, что он служил так, как требовал этого закон.
Сняв с себя медную, с бляхой, шейную цепь, которую полагалось ему надевать на собраниях и в торжественных случаях, старшина не своим, кротким голосом произнёс:
— Отрекаюсь, граждане. Государь отрёкся, и я отрекаюсь, делать нечего, выбирайте себе временную власть.
Мужики галдели; они без внимания слушали речи врача Андросова, часовщика Субботина, волостного писаря Серёгичева и ещё кого-то, потом охотно поднимали руки, голосовали за депутатов временного волостного правления.
Разошлись поздно вечером, возбуждённые и недовольные тем, что революция в селе произошла тихо, спокойно, без единой царапины.
— Как-то теперь пойдёт жизнь? — спрашивал Додон, обращаясь к Турке, когда они шли обратно в Попиху. — Власть новая, должны быть и порядки другие.
— Поживём — увидим, — отвечал Турка, — бывает, что и новые песни поются на старый лад. Сегодняшние выборные — доктор, да бывший попечитель общества трезвости, да часовых дел мастер — это жохи да пройдохи. Едва ли на гнилых столбах могут долго держаться наши мужицкие стены. Для начала повластвуют они, а потом солдаты с войны домой понаедут, и тогда что-нибудь выкроится нам на пользу.
— А всё-таки неслыханное дело: народ без царя, без полиции! — радовался Додон. — Богачей поприжмут, бедным дадут облегчение, неграмотным просветление, кому надо земли — бери, паши, засевай сколько хочешь. Нашему брату — зимогору бездомовому, бобылю, наёмному батраку — лучше всего в город, на заводы, теперь податься, там сила большая нужна будет… Терёша, тебе пятнадцатый идёт?
— Да, с февраля пошел пятнадцатый, а что?
— Станут скоро всех учить за казённый счёт, учись и ты дальше. Брось на Михайлу спину гнуть, — советовал Додон, — учись — пригодится. Читаешь, пишешь ты хорошо, толк получится.
Турка, ступая набухшими, сырыми валенками по обочине разбитой дороги говорил:
— Всё это, Афоня, сулы да посулы. До учения ещё придётся хлебнуть мучения; что будет после войны, а сейчас за кусок хлеба каждый силу свою отдаёт. И у Терёши других видов на житьё пока нет. Полегчает жизнь — тогда и он на свои ноги встанет, а пока тяни да тяни лямку.
Так они и рассуждали, идя по рыхлому зимнику.
