Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
— Наше почтение редкому гостю, добро пожаловать! Посидите да поговорите. Не угодно ли моего табачку?..
За куревом, и пока Додон чинил учителю сапоги, у Турки немало нашлось вопросов.
— Так, говорите, и вас забрили? — спрашивал Алексей.
— Да, взяли, — отвечал равнодушно учитель.
— Смотри-ка, до наставников добрались! И когда она, проклятая, кончится?
— Повоюют, повоюют, да и кончится. Всему бывает конец.
— Да, но и концы бывают разные. Кто кого, по-вашему, одолеет?
— Как всегда, одолеет сильный слабого.
— Это как есть. Только, сдаётся мне, худо наш царь к войне готовился, — не унимался Турка.
— Царя-то можно и не касаться, — вставил Михайла. — Не нам его судить.
— А почему бы и не посудить?! — возразил Алексей. — Пора перестать народу своего шопота бояться. Глядишь бы, и царь с чиновниками прислушались к людской молве да по-другому все дела повели, чтоб и народу легче жилось и чтоб на войне наша брала.
— Где уж там «брала»! Хоть бы своё-то не отдавали. Да, плохо дела идут, плохо, — говорил опечаленный учитель; видно, служба в армии ему не очень-то улыбалась, — а, впрочем, нет худа без добра. Ход событий к тому идёт, романовская династия за триста лет изжила себя, что-то в конце концов должно произойти, на смену старому что-то новое должно быть.
— Пока этого дождёмся, сколько людей погибнет! — заметил Турка.
— Даром ничто не даётся. Вот и я пойду служить. Кто знает, быть может, в свои тридцати лет придётся кости сложить где-нибудь в Галиции. А по правде сказать — погибать не хочется, хотя, рано ли поздно, смерть — неизбежность для каждого.
— За что погибать-то, Иван Алексеевич? — спросил Додон. — Поразмыслите: кажется, не за что!..
— За веру, царя и отечество, — поспешил перебить Додона Михайла, — каждая старуха знает, за что воюем.
— Вот именно — только старухам и знать это, а у людей, не отживающих и жаждущих достичь хорошей жизни, другие должны быть представления и о войне и о целях борьбы за устройство хорошей жизни.
— Совершенно верно! — понимающе воскликнул Алексей. — Справедливы слова ваши.
— Веры нет, а есть пока суеверия и темнота, на чём и держатся религии и наша и немецкая, — продолжал высказывать свои мысли учитель. — Каждый народ, угнетаемый властью богачей, ещё запутан и религиозным дурманом. Стало быть, вера отпадает. За царя? За какого царя? За того, что приказывал расстреливать рабочих и крестьян и населил каторжниками Сибирь?.. За отечество? Это другой вопрос. За него мы должны биться смертным боем, но — чтобы отечество перестало быть таким, каким было и пока есть при теперешних порядках. Мы должны биться за народное отечество…
— Вот так и солдатам говорите, Иван Алексеевич! — оживлённо поддержал Турка. — Солдата словом пронять надо, тогда он горы своротит…
Увидев, что Додон кончает ремонт, Алексей потрогал один, потом другой сапог, спросил, кивая на учителя:
— Это ему?
— Ему.
— Так ты не торопись, да покрепче. Валяй-ка ещё ряд пробей, подхваты толстой дратвой подшей. Набойки обязательно кованым гвоздьём. Человек идёт на войну. А тебе, Михайла, давно пора совесть иметь: учитель вместо трёх в два года Терёшку обучил, столько книг ему принёс, а ты даже его чаем не угощаешь?!
Михайле стало неловко.
— Да я подумал об этом, а спросить постеснялся. Думаю, станет ли он пить чай наш морковный, а вместо сахара — вяленая репа. Фрося! Поставь самоварчик. Чем богаты, тем и рады…
Чай пили больше для приличия и для продолжения разговоров, хотя Михайле речи учителя резали уши и он старался больше молчать.
Турка пересмотрел все обложки книг и, ничего не поняв, спросил Терёшку:
— Нет ли книг насчёт того, какой травой и какие болезни лечить?
— Таких нет. Тут всё больше сочинения, — важно, с видом порядочного грамотея, отвечал Терёша и бережно складывал книги на полку, одним концом врубленную в воронец, другим упиравшуюся в божницу.
Уходя, учитель попрощался со всеми, а Терёшу поцеловал в лоб, как сына родного, погладил по вихрастой голове и, заглянув ему в светлые голубые глаза, проговорил печально:
— Если погибну, не поминай лихом. Не теряй дружбу с книгами. Хорошие книги — замечательные друзья человеку.
XXVIII
Целый год живёт Афоня Додон в работниках у Михайлы и не думает уходить с обжитого места, к которому привык. Повсюду в деревнях и в городах народ переживает хлебные затруднения. На отхожие заработки рассчитывать не приходится, хлеба нехватает, наступает угроза голода. Додон спокоен: на чёрный день он имеет в амбаре у Михайлы чан, наполненный рожью. Это почти годовой его заработок, и он может распоряжаться им как угодно. С Терёшей он уже условился, что, как только придёт трудное время, они вместе пойдут путешествовать, куда захотят, и будут жить и работать себе на пользу. Но когда это произойдёт, они сами себе не представляют. Во всяком случае, как видно, нескоро. Война затягивается. Жизнь становится хуже и хуже. Михайла стал платить Афоне за работу вдвое меньше против прошлогоднего, и Афоня согласился, потому что заказчики за хлеб пошли на убыль, а деньги его не устраивали. Сбывать обувь Михайла стал осмотрительно: продаст несколько пар и в тот же день обязательно на выручку купит кожи.
Начинался 1917 год. Всё чаще и чаще докатывался до Попихи глухой ропот. Он слышался и в разговорах приезжих из города людей, сквозил в солдатских письмах.
— Не усидеть царю! Вымотался народ, война из терпенья вывела…
В конце февраля в Попиху несколько дней подряд не поступали газеты. И Алексей Турка первый догадался:
— Значит, в Петрограде что-то есть!..
Это «что-то», действительно, произошло. Весть о том, что царь был вынужден подписать отречение от престола, облетела усть-кубинские деревни в начале марта. В первое же воскресенье народ из деревень толпами пошёл в село любопытствовать и что-то делать, чтобы не отстать от событий.
Церковь Петра и Павла переполнена народом. Люди собрались сюда послушать приходского попа, охочего говорить проповеди. Но старенький, всклокоченный священник сегодня не в духе. Его страдальческое лицо с посиневшим носом и заплаканными глазами отнюдь не говорило о намерении выступить перед паствой.
Терёша стоял с Додоном и Алексеем Туркой впереди, у правого клироса, и с интересом ждал: как-то певчие будут петь «Спаси, господи, люди твоя»?.. Будут ли называть имя царя в этой молитве или же просто промычат, как мычит сказочник, заменяя в сказке похабные слова мычанием. Наконец хор запел и на словах «победы
