Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
Сначала Ахмади не хотел отвечать. Но когда мать стала настаивать, пробормотал:
— Мама, ты же такая красивая!
Аминат хотела спросить, какую связь имеют ее красота и ночь, побуждающая сына закрывать все засовы. Но что-то отвлекло ее. А утром у себя на кровати она нашла этот рисунок. Один из пяти богатырей, на груди которого было крупно выведено «Ахмади», держал в руке самый большой кинжал и ближе всех стоял к румяной черноволосой красавице.
— Кто это нарисовал? — спросила Аминат, вбегая в комнату, где спали сыновья.
— Это я нарисовал, — не без гордости признался Ахмади. — Вот Алибулат, а это Аминтаза, а рядом с ним Сурхай, он что-то не очень хорошо получился. А за ним наш отец. А это, с самым большим кинжалом, — я. Я нарочно написал имена, чтобы ты нас не спутала. Знаешь, мама, — охотно пояснил Ахмади, — дедушка сказал, что красивых девушек иногда выкрадывают. Вот я и боюсь, как бы тебя не украли ночью. Ведь ты такая красивая, как… как жеребенок тети Умужат…
— Как кто? — залилась смехом Аминат. — Как жеребенок, говоришь? Ну и уморил! Ах ты, мой глупенький…
— Ну да, — обиделся Ахмади, — как жеребенок. Знаешь, какой он красивый — сам коричневый, а грудка белая. Мама, ты этот рисунок повесь на ковер над кроватью. Когда они придут тебя красть, то увидят, что мы с кинжалами, и испугаются.
— Ах вы, мои защитники! — обняла сына Аминат, и слезы у нее смешались со смехом, а смех со слезами.
И долго еще над Ахмади ласково подшучивали в ауле: «Ну как, еще не украли твою мать?»
Когда же началась война и Аминат, проводив мужа и сыновей и еще не оправившись от этого удара, нашла на другой день записку от Ахмади и узнала, что он сбежал на фронт, она упала на колени перед этим детским рисунком и, протянув к нему руки, запричитала так же, как матери всей земли: «Родненькие мои, да на кого же вы меня покинули, кто же теперь будет меня защищать?»
Один за другим, словно цепляясь друг за друга, вставали в ее памяти все печальные события и этого дня, и того, что пришел за ним, и каждый следующий был тяжелее предыдущего; казалось, еще одно испытание — и человек не выдержит. Но приходило это испытание, и человек сгибался, но продолжал жить и нести свою нечеловеческую ношу.
Так было и с Аминат. Обливая слезами записку, оставленную сыном, она прибежала к соседке, к той самой Умужат, бок о бок с которой было пережито столько горьких и радостных дней.
— Одна я осталась, совсем одна, как одинокая травинка на скошенном поле. Ой, чует мое сердце, что никогда уже не увижу их.
— Ту-ту! Чтоб звезда с неба упала на твой язык и испепелила эти слова, пока их не подслушал злой дух! — накричала на нее Умужат. — Вернутся они. Как уехали, так и вернутся. А слезами горю не поможешь. Думаешь, мне легко? Или Патимат? Или Патасултан?..
В доме Умужат было холодно и сумрачно. Хозяйка ногой пододвинула к гостье трехногую табуретку и стала разжигать очаг. Аминат тупо смотрела, как она разламывала о колено кизяки, складывала их в очаг и, облив сверху керосином из помятой жестяной банки, подносила спичку. Яркое пламя, вспыхнув на сухом кизяке, загудело, бросило отсветы на стены, и сразу дом ожил.
— Уж больно мне обидно за молодых! — жалостливо проговорила Аминат. — Мы-то хоть пожили с мужьями, а они… что у них впереди… Вот и Хамиз осталась одна. Как-то она теперь?
— Невестка у тебя молодчина. — Умужат нарочно назвала Хамиз так, зная, что это будет приятно Аминат. — Не то что ты! Она слез даром не тратит и не сидит сложа руки, как некоторые, — при этом Умужат бросила выразительный взгляд на подругу. — Она уже сбила бригаду из своих ровесниц, а сама в ней бригадиром. Они с утра в поле. — И, увидев, что пристыженная Аминат торопливо поднялась, добавила: — Сиди, сиди, сейчас сделаю кашу из кураги. Не знаю, хорошая ли курага, еще с прошлого урожая осталась, наверное, кислая. Ну ничего, положим побольше сахара. — И Умужат, открыв ларь, высыпала из банки сухие, сморщенные ягоды. — Вот сейчас накормлю тебя кашей, а потом подумаем, что дальше делать, на голодный желудок ничего не придумаешь, — приговаривала Умужат, промывая ягоды, сливая воду и ставя кастрюлю на огонь. — Ты должна меня слушаться. Ведь я теперь власть, не кто-нибудь.
— Как это? — не поняла Аминат.
— Да так, председателем колхоза назначили.
— Вуя! — воскликнула пораженная Аминат. — Выходит…
— Ну да, — перебила ее Умужат, — пока ты упивалась своим горем, мы тут не дремали. И всех женщин распределили — кого куда. Тебя вот к полеводам — бригадиром. Только не знаем, как быть с чабанами. — Умужат удрученно вздохнула. — Не женское это дело — чабанить. Ведь для чабана земля перина, а скала — подушка. Да и дома-то он, поди, два раза в году бывает. И волки небось учуют, что перед ними не мужик, а баба. В общем, не знаю, как быть. Тут кое-кто предложение внес — приставить к отарам женщин уже в возрасте, тех, у кого опыт жизни большой. Я уже говорила с Патасултан, с Саадат. Они согласны.
От этих слов Аминат так и подскочила на табуретке, так и взвилась, словно ее ужалила змея:
— Ты… ты что, меня совсем непригодной считаешь?! Ну спасибо тебе, подруга. Не думала я, что ты так меня не уважаешь. Ведь вместе сколько горя глотали. Что я, белоручка какая, неужели мне уж и отары доверить нельзя?!
— Что ты, что ты, Аминат! Кто говорит, что нельзя? Но ведь одна ты в доме, одна! А хозяйство как?
— А Хамиз! — неожиданно для Умужат и даже для самой себя нашлась Аминат. — Ты же сама ее моей невесткой назвала. Хамиз и присмотрит за хозяйством.
И, не дав подруге опомниться и найти слова для возражения, Аминат торопливо поднялась и ушла.
Дома она извлекла со дна сундука старую, изъеденную молью и временем черную бурку, оставшуюся еще от дедушки, и залатала ее. Но, надев на себя бурку, вернее — с трудом водрузив ее на плечи, Аминат ужаснулась: бурка была так огромна, что в ней, как в шатре, спокойно могло бы поместиться четыре Аминат. Подол ее волочился по полу. Но главное, она оказалась такой тяжелой, так давила на плечи, что Аминат не могла сделать в ней и шага.
Однако постепенно она приучила себя выдерживать эту тяжесть и
