Овадий Савич - Воображаемый собеседник
Он ни разу не подумал о том, как идет без него работа в распределителе, как справляется новый помощник, кто определяет качество поступившего товара. Когда мысли его, ничем не занятые, бродили, как слепые, в голове, они все-таки часто натыкались на людей. Он вспоминал сослуживцев без злобы, даже с сочувствием, а некоторых — и с любовью. Но они отделились от распределителя, он видел их не в служебном особняке, не в кабинете тов. Майкерского и даже не в домашней обстановке. Они уже не были больше связаны ни с местом, ни с делом. Он видел только людей — их сердце, иногда расположенное к нему, их мысли. Он понимал их теперь очень хорошо, он улыбался молодости Райкина и Геранина так же, как с нежностью думал о Елизавете и Камышове. Он желал Константину успешных занятий, но не потому уже, чтобы он ценил эти занятия, а потому, что знал, что этого требует от Константина жизнь. Он жалел Черкаса с его ненужными выдумками и тяжелою жизнью. Он был очень благодарен Ендричковскому и Петракевичу, он не сердился ни на тов. Майкерского, ни даже на Евина. Он пожалел бы и Евина, но думал, даже знал, что бухгалтер иначе жить не может и не хочет, что мелкая месть составляет всю радость мелкого человека. Он так ясно видел людей, но и это не доставляло ему ни радости, ни огорчения. Он был уже в стороне от всего. Может быть, роднее всего он чувствовал себя теперь морю. Вряд ли бы оно так понравилось ему раньше. Он нашел бы, наверное, что оно слишком беспорядочно и велико. Теперь он знал: уйти в это огромное и беспорядочное — его собственная участь.
Он чувствовал себя физически очень слабым, хотя и скрывал это от Елены Матвевны. Каждый день отнимал у него силы. Отдохнув после приезда, он вначале легко ходил и почти не задыхался, поднимаясь с пляжа домой. Теперь он должен был отдыхать на каждом шагу, несколько саженей от поворота до дома казались ему бесконечной и тяжелой дорогой. Он всячески скрывал это от Елены Матвевны. Останавливаясь, он притворялся, будто любуется пейзажем, и делал вид, что спешить ему все равно некуда. Он аккуратно писал письма детям и неизменно сообщал, что он здоров и скоро приедет. Он сам не верил ни одному своему слову, но Елену Матвевну ему порою удавалось обмануть. Ее теперь, казалось, больше всего беспокоило, что у Петра Петровича стало портиться зрение, а глазного врача в местечке не было, и негде было приобрести очки. Он плохо различал даже крупную печать и с трудом выводил буквы, и она беспрестанно говорила о том, как бы съездить в город, зайти к врачу и купить очки.
Дни шли, крепчал ветер, море становилось бурнее, поредели люди на пляже, и Петру Петровичу все труднее становилось подыматься в гору, а Елена Матвевна, обманутая спокойствием мужа, разливавшимся по лицу его, как здоровье, писала уже домой, что скоро думает собираться в дорогу, везти Петра Петровича назад. Из распределителя выдавали все-таки пособие; после удара, случившегося с Петром Петровичем, сослуживцы пристыдили тов. Майкерского, он поехал в трест и взял назад просьбу об увольнении бывшего помощника. Константин стал зарабатывать, повезло и Камышову, — он устроился на хорошую службу. Елизавета самонадеянно писала: «Приезжайте, папе не надо больше работать, хочу выйти за Камышова и не дождусь вас». Петр Петрович улыбался, слушая ее письма, он радовался за детей, но не загадывал, увидит ли он их еще раз. А Елена Матвевна уже наводила справки, где и когда надо брать билеты. Она все еще не замечала, что Петр Петрович только огромным напряжением воли заставляет себя пройти несколько саженей от моря до дома.
Но пришел, наконец, день, когда и это оказалось не под силу. Еще утром, только проснувшись, Петр Петрович почувствовал, что не может встать с постели. Такое же чувство он испытывал каждое утро и потому не обратил на него внимания. Он дождался, пока Елена Матвевна ушла из комнаты, и тогда только тяжело поднял на руках свое тело и спустил ноги с кровати. Кровать тотчас пошла ходуном, и сердце заметалось в какой-то тревоге. Он переждал этот приступ, хотя ему казалось, что ветер, гудевший в трубе, ворвался в комнату и раскачивает весь дом, пол и постель, ворвался в сердце и играет им как мячом. Но он нашел еще силы улыбнуться, когда вернулась Елена Матвевна. Она всегда помогала ему одеваться, помогла и сегодня. Она не заметила, что он не только не отказывается от ее помощи, но даже сам не делает ни одного движения. Он выпил чаю и, чтобы не тревожить ее, решил, как всегда, пойти к морю. На счастье, ей что-то надо было сделать дома, и она без страха отпустила его.
С палкой, отдыхая на каждом шагу, обливаясь потом, несмотря на холодноватый ветер, задыхаясь от ходьбы и от этого ветра, через какое-то бесконечное время он дотащился, наконец, до поворота. Здесь, в укрытом месте, невидный с дороги, прислонясь к скалам, лежал большой камень. На него, лицом к морю, Петр Петрович сел и впервые вздохнул полной грудью. И тотчас в глазах завертелись цветные круги, притихшее было сердце возобновило бешеную гонку, а тело норовило сползти с камня и покатиться по обрыву вниз. Но Петр Петрович снова совладал с собою и увидел вместо кругов море, усилием воли приглушил стук разбушевавшегося сердца и осторожно перевел дыхание, чтобы глубокий вздох не вызвал нового приступа.
День был облачный, серый, облака заволокли небо и неслись с невероятною быстротою, не открывая его ни на миг, отчего оно нависло низко и хмуро. Море посерело, белые барашки не выдавались на мути, на хляби волн. Дом и Елену Матвевну и весь остальной людской мир отрезала скала, все это осталось страшно далеко, недоступно далеко. Петр Петрович сидел один на камне, перед ним шло море, он чувствовал, что он совсем скоро станет мертвым куском этого целого, но он еще не превратился в камень, он еще жил другою, короткою жизнью, ее последним концом.
Он не знал, как долго он просидел здесь без мыслей, — времени для него словно не существовало, в этом он уже слился с морем и с камнями. Кое-как усмирив болезненные ощущения, он долго отдыхал, не глядя, не прислушиваясь, не думая. Потом он вдруг забеспокоился. Он понял, что у него не хватит сил дотащиться обратно к дому, а ему так не хотелось, чтобы Елена Матвевна кинулась на поиски. Странно, он хорошо понимал, что жить ему осталось считанные часы, может быть, но он ни разу не подумал о том, что будет с Еленою Матвевной после его смерти, а только волновался, не испугается ли она, если он не вернется домой к обеду. Но делать было нечего, он не мог встать, как бы ни хотел этого: он бы не удержался на ногах.
Петр Петрович медленно поднял глаза и посмотрел на море. Было так странно, что море, которого он прежде никогда не видал, вдруг стало ему ближе и роднее, чем люди, чем вся его жизнь. Может быть, им обоим, в сущности, не было дела друг до друга. Морю было все равно, кто сутулится на скалах, человек или камень, живой или мертвый, а Петр Петрович только смотрел сверху и даже ни разу не коснулся воды.
И это было все. Нет, Петр Петрович не жил на свете пятьдесят пять лет, не бегал мальчиком в сад, не женился на красавице, не торговал сукном, не растил детей. Палка уходит в песок, песчинки сыплются за нею, старый камень обваливается, осколки катятся в обрыв, — Петр Петрович жил, Петр Петрович умирает. Воображаемый собеседник, где ты? Можешь ли ты утешить, или ты уже тоже замолк, замолк навсегда?
Надо было идти домой, Елена Матвевна ждала, надо было идти домой, Елена Матвевна, наверно, уже начала беспокоиться, суп мог перекипеть, зеленый суп, любимый суп Петра Петровича, из всех кореньев, которые давала земля. Но что Петру Петровичу суп, когда скоро уже его самого мертвым корнем уложат в землю, и он не даст новых ростков, он будет лежать неподвижно, и никто не придет, даже воображаемый собеседник не придет, ибо ничьих слов Петр Петрович уже не расслышит. Шумит еще море или нет? Идут еще волны, вскипает еще песок, несутся ли облака?
Дети еще не совсем выросли, хотя они уже самостоятельны. Их ждет много обид и преград, Петр Петрович мог бы им помочь, но ничего, он и сам знал обиды и преграды. Обид не стало, последнюю преграду он скоро перешагнет.
Сегодня море и волны похожи на серое сукно, на простое серое сукно, какое идет на солдатские шинели. В распределителе новый помощник. Носятся мальчики, скрипит пером Евин, Кочетков открывает дверь, мрачно огрызается Ендричковский, молчит Петракевич, тов. Майкерский гордится тем, что его учреждение — образцовое учреждение. Впрочем, Петр Петрович взял какие-то деньги. Этих денег не надо было брать, их нельзя было брать, Петр Петрович ошибся, их именно нельзя было брать. Жаль, что некогда сказать это сослуживцам. Он наговорил им много пустяков, он что-то шумел и о чем-то спорил. Это все пустое, и не так уж важно сукно, и не так уж значительны люди, а денег все-таки нельзя было брать. Надо было бы сказать еще раз об этом детям, — пусть помнят и не ошибаются. Но все это теперь не важно, поздно думать об этом и жалеть, Петра Петровича больше нет.
