Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
И снова покатываются со смеху:
— Ха-ха-ха.
Наконец успокаиваются, утирают слезы. Смех разом сменился тишиной, полной тишиной, словно никого тут не было и нет.
Шпуры готовы. Взрывник точен, он появляется минута в минуту, заряжает их и закрепляет бикфордовы шнуры.
— Уходите, ребята.
— Да ладно, поджигай! — пренебрежительно бросает исполин.
— Видишь, начальник тут, живо поднимут нас, выдадут на-гора, — утешительно добавляет другой.
Взрывник сначала закуривает и уж затем подносит спичку к шнурам — они разной длины, чтобы можно было сосчитать число взрывов. Рабочие одеваются, вскидывают на плечи инструменты. Никто не спешит. А взрывник устал, нервничает, долго ли ошибиться… Если взорвемся, наших рук и ног не найдут, так все перемешается. Но я не могу спешить. Коль скоро оказался тут при взрыве, надо выдержать. Рабочие пристально следят за мной. Всякий раз пытливо всматриваются в лицо — жаждут обнаружить признаки страха. Я ухожу последним. Слышу, нет, ощущаю всем телом, как шипят и укорачиваются за моей спиной горящие шнуры. Сердце уходит в пятки, все во мне сжимается. Не нравится мне эта азартная игра со смертью. Выбрались наконец в туннель. Взрывник останавливается. Он точен, как аптекарь.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть… семь! Слава богу! — спокойно сосчитал он глухие, но мощные взрывы.
Карбидки погасли, мы раскрыли рты — воздушная волна больно ударила по барабанным перепонкам.
— Седьмой шнур длинным получился, — заметил взрывник и задумчиво добавил: — А могло и наоборот быть. Тогда что?
— Молодец! — И дюжий забойщик одобрительно стукнул его.
Взрывник кашлянул и спросил, помолчав:
— Водки не найдется?
— Нет! — дружно и решительно сказали все трое.
Видно, меня постеснялись.
Зажгли карбидку.
— Ну как, план будет? — снова допытывается щупленький.
— Подъемник ждет, начальник! — кричит мне издали дежурный.
— Идем!
Четыре раза нестерпимо звенит звонок. Нас прижимает друг к другу. Все мы пропитаны потом и пахнем взрывчаткой, рудой и землей.
— Живыми вернулись? — рокочет Марго.
— Живыми, красоточка! — успокаивает ее взрывник. — У тебя водочки не найдется?
— Нет, — быстро отвечает она.
— Будет врать, наверняка ведь есть, — хлопает он ее по плечу.
— Говорю — нету.
— Марго, браток, замуж не хочешь? — шутит щупленький забойщик.
— Я те дам — замуж! — и Марго подносит к его носу кулак.
— Гляньте — кулачище-то! — дивится другой.
— Как дела на хоризонте, начальник? — обращается Марго ко мне, желая отвязаться от балагуров.
— Хорошо, Марго-джан, порядок.
— Ваш хоризонт передовой! Люб мне четвертый хоризонт.
— Спасибо, спасибо, — говорю я и иду дальше с рабочими.
— Марго верно говорит. Наш горизонт передовой. А с планом у нас как? План дадим? — не унимается щупленький.
Забойщики прощаются со мной. Взрывник сперва плетется за ними, потом торопливо нагоняет меня.
— Вы уж извините, может, у вас есть водка?
— Есть, пошли.
— Спасибо.
— Знаешь, что с тобой будет, если застану пьяным на работе?
— Знаю.
С трудом открываю дверь, совсем проржавела щеколда.
Взрывник залпом выпивает до краев полный стакан, утирает слезу и нюхает кусок хлеба.
— Ешь!
— Не хочу.
— Что с тобой творится?
— Осточертело мне тут!
— Пройдет, знаю же тебя. Скоро кончим разведку, определим запасы руды, утвердим, рудник сдадут в эксплуатацию. Прибудут грузовики, бульдозеры, экскаваторы, краны. Возведут город. Кладбище, наверное, перенесут. Зацветут сады, появятся школы, больницы, будет свет, радость, музыка. А когда уже привыкнем ко всему этому, придется снова собирать пожитки и двигаться дальше в горы, где будем мерзнуть в палатках, жить при свечах да керосиновых лампах, где будет маленькое огороженное кладбище, ключи от которого дадим хранить Марго. А ты придешь и скажешь мне… Знаю я тебя.
— Возьми с собой, начальник!
— И возьму, понятно! И тебя, и дюжего парня, и щупленького с его молодой женой.
— И наш участок опять будет передовым.
— Почему так думаешь?
— Знаю, начальник.
Взрывник наливает себе еще полстакана, пьет одним глотком и нюхает хлеб.
— Ешь!
— Не хочу!
— Что случилось?
— Ребята волнуются, спрашивают — план будет?
Я гляжу, как взрывник надевает шапку, как хлопает дверью, но шума не слышу. Я наливаю в стакан водку, пью не переводя дыхания и с аппетитом закусываю.
За окном темень. В комнату прокрадывается колкий ветерок. Я тушу свет и валюсь на постель. Закрываю глаза и заглядываю в себя. Ищу музыку, нахожу и отдаюсь ей всем существом. Она увлекает меня с собой высоко-высоко в голубой мир и оставляет парить одного, хотя может в любой миг швырнуть на землю, да так, что…
Кто знает, дадим ли план, если взрывник будет работать неточно?
1962
ДОРОГА
Северные отроги Кавказского хребта, неприметно понижаясь, переходят сначала в холмы, а затем в необозримую равнину.
Плодородная земля хорошо родит кукурузу, подсолнух, и с вершины горы равнина представляется желто-зеленым ковром. На четком геометрическом узоре ковра выделяются темные изгибы дороги. Дорога местами скрывается в высоких зарослях кукурузы, и только по клубам пыли, взбиваемой машинами, догадываешься, где она.
Но сегодня машине не взбить пыли — нескончаемо льет дождь, дорогу развезло.
Дождь почти не утихает, и работа у нас идет плохо, урывками. Поэтому не упускаем ни одного часа; чуть прояснится, сразу отправляемся в маршрут. Иногда и с дождем не считаемся, но это — иногда.
Сегодня у нас короткий маршрут, и едва дождь унялся, из комнаты на веранду вышел начальник нашей экспедиции Георгий.
— Попробуем осмотреть обнажения, пока снова не зарядил…
Мы извелись от безделья и согласно киваем, не давая ему договорить. Георгий обращает взгляд на Гогию.
Гогия — водитель нашего газика. В институт он перешел из городского треста по уборке улиц, где работал на мусороуборочной машине, и за ним сразу закрепилась кличка «мусорщик». Нрав у Гогии сварливый, бранчливый, а главное, старается Гогия ездить по асфальтовым дорогам, и геологи невзлюбили его. Без ругани и пререканий он не съезжал с шоссе, не сворачивал на проселок, а работа геологов не проходит, как известно, возле шоссейных дорог.
— Вам-то что, плевать на машину! Посидели бы на моем месте — знали бы! Машину беречь надо! Погромыхает по ухабам, погромыхает и станет.
Не помогали никакие доводы и уговоры. Не желал Гогия ездить по бездорожью. Вот почему ни одна экспедиция не радовалась приезду Гогии, хотя туго приходится геологам без машины.
— Не возьмет машина подъема! — уверял Гогия всякий раз, когда машине предстояло ехать в гору. — Слезайте и топайте пешком, ничего с вами не случится.
— Да ты что! Подъем на километр тянется, а мы с ног валимся от усталости, — возражали ему.
— Сказал — не осилит! Что я, хуже тебя свою машину знаю! Меня машина кормит, машина! Десять раз полезет вверх, и готово — заглох мотор. Гни потом спину, ковыряйся в нем! — повторял Гогия раз и навсегда затверженные слова.
Спорили с Гогией, убеждали, осуждали, но он упорствовал и пронять его ничем не могли. Но однажды, после очередного пререкания, Зураб подмигнул мне и выразительно произнес:
— «Чем я хуже этого гнилушки Гогии!..»[14] — И слово «гнилушка» прозвучало подчеркнуто пренебрежительно.
— Какого гнилушки Гогии? — спросил я лицемерно-наивно.
— Не помните этих слов из «Отараант-вдовы»?!
— Помним, как не помнить, — подхватил Георгий. — И мы заучивали в школе это место.
— А еще что заучивали? — будто бы не поняв намека, желчно спросил Гогия.
— «Сказал — не осилит! Что я, хуже тебя свою машину знаю? Меня машина кормит, машина! Десять раз полезет вверх, и готово — заглох мотор. Гни потом спину, ковыряйся в нем!» — скороговоркой выпалил Зураб.
— Ну, хватит, поговорили. — Гогия побагровел и весь тот день угрюмо молчал.
Вот так случайно обнаружили мы, чем можно было пронять Гогию; сравнение с гнилушкой оказалось обидней всякой брани. И стоило ему с тех пор заспорить, заартачиться, как один из нас тотчас начинал:
— «Чем я хуже этого гнилушки Гогии!..» Илья Чавчавадзе. «Отараант-вдова».
На этого-то самого Гогию выжидательно уставился Георгий. Гогия, бурча что-то, нехотя поплелся к машине.
Мы с Зурабом натягиваем сапоги. «Наряжается» и Тина.
— Стоит ли тебе мокнуть? — говорит ей Зураб.
— Ничего, поеду.
— Оставайся тут, без тебя обойдемся, — решает Георгий, а его слово последнее, обсуждению не подлежит.
