Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Не успел Михаил отойти от двери, как Васильевна прибежала назад и заполошно завсплескивала руками:

— Только я из подъезда, слышу, Таська ваша строчит как из пулемета. Та-та-та-та-та! С обидой на тебя, что про обмен не сообчил. Дескать, такая квартира, а ты еще на материну заришься. Давай, Миша, вертай колоду.

Михаил соскреб со стола карты, сбил их в колоду и отдал Васильевне. Тут подбежала Таська. Курносая, щекастая, она обиженно заморгала заплывшими глазками и, шмыгая носом, плаксиво забойчила:

— Слыхала, что Мишка с Иркой на «обменке» толкутся. Это как же, мама? Чуть что — сразу к нам. Муженек прикатил — куда подалась? Ко мне. У нас девка уже в невестах. Мы-то лишнего не позволяем при ей, а вас с отцом приветили. Вспомни-ка, мама: Мишка на тебя окрысился, а мы к тебе со всем уважением. Кормили, поили. На полу, правда, спали, но простынки чистенькие стелила. Помнишь, первый раз тебя ударило, и ты в сознание пришла? Кого первым из нас признала? Меня. У Мишки у самого еще жизнь не сложилась, все чего-то поделить не могут. И тебя обменом манежат. Больно под культурную шею подставил. Тебе с ними не житье. Тебя, мама, Ирка даже мамой ни разу не называла. А мы с Ваней и холодильник «Саратов» действующий привезли и… Им-то, молодым, когда с тобой вошкаться? Она по уши в тетрадках, он цельный день на работе. А мы с Нинкой за тобой приглядим. Да ты войди в наше положение. Тринадцать лет мы втроем в теснотище. Девка уже взрослая, работает. Как же нам втроем? Ты уж уступи мне. Дочь я тебе или нет? Мы тебя в обиде не оставим. Будешь у нас как кум королю.

Для Михаила все сразу стало на свои места. Неожиданный поворот. Но это выход. Ирина будет наверняка довольнешенька таким исходом дела. Все смеются, все довольны. Кроме матери. Заупрямится старая. Надо Таську поддержать.

— Ты, сеструха, горы золотые не сули, как сами, так и мать, это будет уже хорошо. А коли что не так, живо обмен переиграем. Я ведь каждый день буду заглядывать к вам, контролировать, чтобы мать не обижали, — как уже о решенном наставительно строго выговорил Михаил.

Таисья, никак не ожидавшая от него поддержки: думала, зубами будут с Иркой цепляться за комнату, задохнулась от радости:

— Да я… Да мы с Ваней… Да я конфетку из этой квартиры вылижу! — И вдруг для пущей убедительности затрясла перед матерью пухлой рукой: — Видишь, мама! И Михаил то же самое! И он!..

Витаминыч охотно подписал все обменные бумаги, и Таисья размахнулась с ремонтом: денег не жалела — даже упросила ремонтников выложить плиткой хотя бы полстены над ванной. Старую кирпичную печь велела разобрать, ржавые трубы заменить, полы перестелить. Все выскоблила, вычистила; выбрасывать же забутинскую рухлядь сама не решилась и позвала Михаила. Чтобы мать не охала, не ахала и не цеплялась за негодное барахло, он отвел ее к Громским. Пока Ирина у Громских снимала с матери мерку, перекраивала для нее поношенное Таськино платье, Иван пригнал грузовик, и в кузов полетели расшатанные стулья, приземистые, без единого скрипа толстоногие табуретки. Рассохшийся круглый стол Михаил с шурином хотели забросить вместе: «Раз, два…», — но стол на счет «два» рассыпался и ножка его ударила Михаила. От боли азарт расправы над старыми вещами прошел. С горькой усмешкой он подумал, что стол отомстил ему.

Кровать пришлось громоздить в кузов целиком; она настолько заржавела, что сетку намертво заклинило в спинках. Телевизор Таська внимательно осмотрела, ощупала и велела Ивану на всякий случай вывернуть лампы: может, какие и сгодятся.

Михаил откашлялся от пыли и бессознательно, не отрываясь смотрел на доверху набитый кузов. Смутная тревога росла в нем. Грузовик со старыми вещами, по-доброму служившими Забутиным, обобщился для него в жизненно важный символ, обозначивший прожитое. Весь этот груз, сваленный в мусорку, на его, Михаила, совести. Он, которого люди принимают за доброго, работящего парня, не нашел в себе трудолюбия и доброты, чтобы вовремя и благодарно расстаться со старыми вещами. Его мать через час-другой войдет уже не в свою, а почти в чужую квартиру и останется в ней до конца дней своих. Терпеливица, она вынуждена доживать свой трудный век среди Таськиного ора, хотя дохаживать ее должен он, ее сын. Как же ему дальше жить? Ведь совесть не даст покоя, будет саднить и саднить… Словно плутая в себе самом, Михаил видел, как Таисья вынесла скатанный лохматый коврик, сшитый из цветных лоскутков. В коврик она что-то завернула и держала его как полено. Когда же стала вертикально подавать коврик Ивану, стоящему в кузове, Михаил вздрогнул. В лоскутной тряпке что-то забилось по-птичьи, раздался мягкий треск, похожий на кукареканье осипшего молодого петушка, точно ожило закатанное в замусоренную тряпку время. Выпали облупившиеся сосновые шишечки на цепочках, затикали ходики. Выпал похудевший наполовину численник, прикрепленный к обломку выпиленного из фанеры ажура.

— Смотри-кась, — удивленно хохотнула Таська, — часы-то пошли. — Она пыльно заприхлопывала ладонью по коврику, будто пыталась нащупать птичье тельце оживших ходиков, подобрала гирьки, но цепь выскользнула, и вместе с ней высунулся маятник.

Михаил вспомнил о матери: «Что же мать без ходиков и без численника будет делать? Так хоть она гирьки подтянет, число оторвет: время осознает, себя…»

— Постой, сестра, дай часы сюда.

Таисья тяжело повернулась на крик, переступила с ноги на ногу и с хрустом раздавила календарь.

— На кой они тебе? Их нигде не принимают.

Михаил нагнулся, выдернул из-под ее ноги разъехавшиеся веером листки с вдавленным в них жестяным карнизиком, так и не отцепившимся от ажурной фанерной завитушки.

— В подъемнике своем повешу — все веселее нам с Машкой будет, — отшутился он и, как ребенка, принял от Таськи ходики, запеленутые в коврик.

— Детство у него в заднице играет, — спрыгнул Иван с кузова и забросил белый детский стульчик, сделанный для Таськи отцом.

Анна Федоровна на пертурбацию в квартире только и сказала: «Заживо управились, — и спросила: — Куда мне теперь приткнуться?»

Новую кровать ей Моховы поставили на прежнее место возле стены рядом со своей кроватью. Михаил пробовал было пристыдить Таську за то, что они не поместили мать в другой комнате вместе с Нинкой, на что новая хозяйка, подбочась, наддала грудью на Михаила и забойчила:

— Старуху с молодой девкой устроить, да? Так по-твоему? А ежли к Нинке молодежь придет в магнитофон поиграть, будет бабка под ногами у них путаться, да? Али девке никого привести нельзя в ее возрасте? И так с парнями не водится. Все с девками да с девками. Прямо беда. Записалась в борьбу, в самбу. Ежли пристанет кто с худом, чтоб обороняться. На старом месте всех парней расшугала. Прямо ненавистница какая-то. Пьяницы, говорит, все. Не знаю, что и делать. Так ведь в девках и просидит. — Лицо ее неожиданно плаксиво задергалось, и, швыркнув носом, Таисья вытерла фартуком слезы. — А ты со старухой… Хоть бы познакомил с каким-нибудь хорошим парнем. Племянница ведь тебе. А, Миша? Век не забуду.

Михаил никак не мог привыкнуть к Таськиным переходам от ора к слезам. Обычно он терялся, не зная, куда деть себя и свои длинные руки, и мямлил:

— Ну ты это… того… кончай…

Сегодняшние слезы ее не вызвали в нем ни капли жалости: они были по-бабьи глупыми, и он, все более раздражаясь, сам перешел на крик:

— А ты с хозяйкой посоветовалась, где ей лучше? Молчишь? Вот так-то! Расхозяйничалась здесь. Не успела въехать, а уже самовольничать вздумала. Мать не хочу расстраивать, а то бы позвал с улицы, и спросили бы ее, где ей больше глянется.

Таська оторопело выкатила глазки, но тут же, запалившись, надула щеки и разразилась криком:

— Ах, он мне еще указывать будет! Да кто ты такой?

— Сын! — выкрикнул Михаил.

— А я дочь, ну и что?.. Я таких сынков видела знаешь где… Сын бы так свою мать не содержал… Она у тебя грязью заросла, а вам с Иркой лень было в квартире прибраться. Теперь на старуху любо-дорого посмотреть… Сытенькая, чистенькая.

Пока Таська набирала воздух для нового крика, Михаил зло сузил глаза:

— И это говорит дочь. Забыла, наверное, как мать звать. Слушай, если я еще хоть раз услышу «старуха» или «бабка», вы будете опять тесниться в своей девятиметровке. Я это устрою, поверь мне. И не ори, не ори. Не надо твоих «коклет» и заношенных платьев, только не ори. Мы к этому не приучены. И с матерью считайся. Она такая же хозяйка, как и ты. Услышу от нее жалобу на тебя, тогда узнаешь: сын я или нет.

Моховы все работали, и Анна Федоровна оставалась домовничать одна. Таисья была хозяйкой справной, квартиру содержала в чистоте и на еде не экономила. Так что Анне Федоровне и делать по дому было нечего. Целыми днями она дремала под мурлыканье Мурзика и под скулеж и повизгивание вздрагивающей от жутких сновидений болонки Фимы. Когда сны становились совсем невыносимыми, собачка вскакивала, ошарашенно вертелась на месте и, узнав старуху, лежащую на кровати, с лясканьем зевала, будто ловила мух.