Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

— Мы вот тут ране Анны Федоровны прописались, а она мячик в лохмоты измяла и встала на ноги. Нам ли брюзжать да советовать. Она знает, что делает.

— Пущай, пущай стоит, — с недобрым намеком прошипело с задней койки у двери.

Молча и отрешенно Анна Федоровна смотрела на дверь, потом, как бы оправдываясь за свое упрямое стояние, прошептала:

— Что толку лежать-то. Никакого толку. — И вдруг мучительно улыбнулась, подбоченилась и топнула ногой. — Ни лежать мне нельзя, ни сидеть — платье помну. Не все молодым модничать.

Тут влетел Михаил с санитаром и поставил носилки перед матерью.

— Давай укладывайся, модница, — сын подошел к ней, чтобы помочь лечь на носилки.

Она с мольбой посмотрела на него:

— Миша, платье помну.

Михаил понял, что платье тут ни при чем: не для того мать бодрилась на людях, чтобы затем видели ее немощь.

— В коридоре, — коротко шепнул он усатенькому санитару. Тот равнодушно пожал острыми узкими плечами и вынес носилки из палаты.

Михаил наклонился, крепко приобнял мать и повел ее, мягкую и тяжелую, к двери. В дверях тело ее чуть отвердело, и она, высвободившись из рук сына, повернулась к палате. Слезы не дали ей говорить, и Анна Федоровна, виновато отвернувшись, лишь прощально махнула рукой…

Машину тряхнуло на колдобине, и Анна Федоровна поняла, что ее везут на «скорой помощи»: матово-белый кругляшок лампочки на потолке напоминал ей что-то больничное. Сын сидел возле изголовья. Его она не видела, но ощущала знакомый сыновний запах. «Куда меня везут? Не удумал ли Михаил к себе забрать? На экую верхотуру. На улке со старухами не посидишь. Пока спустишься, поднимешься, и смертушка, непрошеная гостьюшка, заявится. Вот и торчи криворотой сычихой на балконе, ворон считай. В старой-то комнате мне бы лучше коротать остатние дни. А может, побоится Михаил Ирки, не повезет к себе? Хотя теперь уж все едино, где помирать. Приспела пора — не задержаться бы на этом свете. Сердце вот само по себе, не в лад со всем организмом живет, не даст поди в срок успокоиться».

Анна Федоровна попыталась угомонить непослушное сердце, перестала дышать, представив себя мертвой. Но неслух сердце, удивленно замерев, бешено заколотилось, сотрясая тело старухи: «Не дам уме-реть! Не дам! Нет! Нет!»

«Ладно, будет тебе», — успокоила она сердце и вяло подумала, что, кажись, доскрипела до обузности своей. Для чего жить-то? Ради какого такого интересу? Вроде бы все определилось, наперед известно. Все, да не все. Может, Ирина излечится и осмелится родить. Свой внучок — что живой родничок.

Михаил решил твердо соединиться с матерью. Если Ирина заартачится, тогда, увы, Ирина Петровна…

Вопреки его ожиданию жена загорелась обменом. Она обежала всех своих тетушек-советниц и с одной из них, говорливой и скорой на ногу, на следующий же вечер отправилась по адресам, списанным на колхозном рынке с досок объявлений. Мужу Ирина велела находиться с ними.

И Михаил понуро ходил от дома к дому, чуть сторонясь азартных обменщиц, возбужденных, крикливых, привередливых: то первый этаж, то окна на север, то кладовок мало…

Дома Михаил попробовал урезонить разохотившуюся обменщицу:

— Зря ты, Ир, в беготню ударилась. Махнуться с Витаминычем — и дело с концом. Квартира хорошая. Кухня вон какая, коридор большой. И матери в родных стенах поуютней будет.

— Тебе лишь бы хлопот поменьше, — сварливо частила Ирина. — Мать твоя, быть может, еще с десяток лет протянет. На вас, мужиков, где сядешь, там и слезешь. Кто в вашей запущенной квартире ремонт будет делать? Ты? У тебя руки не с того места растут. И потом первый этаж. Кому не лень, все в окна пялятся. И стороны не солнечные. Нет, не хочу. В этом деле спешка ни к чему. Не будем торопиться. В выходные дни на обменной толкучке поотираемся — еще варианты будут. Можно выгодно поменять. Расходятся больше, чем сходятся. Неплохо бы поближе к центру, второй этаж, балкон, телефон. Да, и обязательно, чтобы комнаты несмежные. Обязательно. У матери отдельный ход и у нас. Так не стесним друг друга.

Обмен затягивался. Похоже, Ирина, не видевшая ничего, кроме школы, открыла для себя неведомый доселе мир, в котором можно поменять какую-нибудь высокогорскую халупу, не лучше собачьей конуры, на квартиру в Сочи. Нужно только терпение, терпение и терпение. Скоро Ирина стала завсегдатайкой обменной толкучки. Наметанным глазом она оценивала предлагаемую квартиру и, если находила вариант сносным, настаивала, чтобы хозяйка — обычно это была горемыка разведенка — немедленно посмотрела ее квартиру и комнату. У нее уже накопилось с десяток сносных вариантов, однако она все не унималась и продолжала таскать с собой тетушку и мужа по новым и новым адресам.

Хотя Михаилу давным-давно осточертели бесполезные хождения по чужим квартирам, он безропотно следовал за женой, как бы оттягивая тем самым обмен. Он боялся обмена.

Васильевна, чистенькая старушка, жившая над Забутиными, согласилась за небольшую плату присматривать за Нюрой. Каждый вечер, когда Михаил после работы забегал к матери, Васильевна отчитывалась перед ним:

— Утречком слышу, Нюра по трубе стучит, вызывает, стало быть. Спускаюсь, веду ее в туалет, опосля в ванную и завтракаем. Не скажу, что замаяла, но постукивает. Правда, чаще всего по-пустому — покалякать. Тоскливо ей, сердешной, в одиночку-то. Сосед ваш опять запропал, не появляется которую неделю. — Уходя, старушка пальцем манила за собой Михаила и в коридоре делала страшные глаза: — Ты уж, Миша, поторопи супружницу с обменом. Затянули вы съезд. Так ведь и квартиру прошляпите. Меня зять хоть и гоняет спьяну, бывает, иной раз под кроватью хоронюсь, а все лучше, чем одной.

Ирина все перебирала и перебирала обменные варианты, все что-то выгадывала, и Михаилу стало казаться, что с матерью им не съехаться никогда. И эта затяжка с обменом даже радовала, как радовала его, студента, отсрочка экзамена по болезни преподавателя. И не только радовала, но и таила в себе глупенькую надежду, что экзамен вообще не состоится: произойдет землетрясение или придет бумага из министерства об отмене никому не нужного экзамена. И в задержке с обменом таилась для Михаила малюсенькая надежда, что все обойдется. Как, каким образом? — он даже представить не мог. Просто обойдется — и все.

Хотя по-прежнему Анне Федоровне досаждали обменщики, она помаленьку начала успокаиваться: авось угомонятся молодые, дадут ей спокойно дожить свое. Трудновато одной, да она уж привыкла: не первый год. А совместная жизнь неизвестно как сложится. Ирина мало изменилась. Как была крутой, так и осталась. Надо бы собраться с силенками и подбочась, подбочась перед ними — пусть обмен из головы выбросят. А уж пластом старуха ляжет, тогда делайте, что хотите. Зря вот Михаил выписался. Случись что — и потеряна комната.

Распогожим малиновым вечером, какие случаются за лето только раз: такие они душевные, сердечные, что люди тянутся друг к другу, и даже молчуны выходят посидеть с соседями на лавочках под тополя, забежал Михаил после работы попроведать мать и поразился странной картине. За круглым кособоким столом Васильевна с матерью играли в карты.

— Опять подлестала, Федоровна, — семиткой шеститку крою, — поплевывала на пальцы, собранные щепотью, Васильевна и, уткнув голову в карточный веер, невнятно рассуждала, поводя седеньким узелком волос, туго стянутым на затылке. Да и вся она походила на чистенький узелок, в каких старушки хранят обычно метрики, облигации, старые фотографии.

Мать, сосредоточенно высунув кончик языка, теребила карты, половина которых была обращена мастью к партнерше.

Михаил тронул Васильевну за плечо и поманил ее пальцем в коридор. Та проворно встала и одернула на плечах серую шалешку.

— Все, увольняй, Миша. Я боле Нюре не нужна, она сама в состоянии все делать. Вишь, — гордо подбочась, старушка оттопырила большой палец и ткнула им за плечо. — Чуть в дурочках меня не оставила. А я в подкидного завсегда азартница была…

— Ты, Васильевна, мне зубы не заговаривай, — перебил ее Михаил. — В дурачках вы меня хотите оставить. Что за комедию ломаете?

— Не желает Нюра никакого обмену, вот что, — перешла на сердитый шепот соседка. — Не приневоливайте ее. Она уже пошти оклемалася. Занеможет, ляжет пластом, тогда и бегайте, меняйтеся.

— А Витаминыч? Ты, Васильевна, стала бы соседствовать с таким? Не могу же я его без конца шугать. Как ни верти, прописку ему жена сохранила. Бегает, бегает от меня, да наведет опять отребье со всего города. Каково тогда матери?

— Да он, кажись, к лучшему изменился. — Васильевна виновато засучила пальцами кисти дырявенькой шалешки. — Да надежи на него все равно нет. Вот незадача. Хоть дверь отдельную руби. Тогда вы сами разбирайтеся. Пойду со старухами посижу, вечер нынче — всем вечерам вечер.