Юрий Рытхэу - Белые снега
— Я берегся, — виновато сказал Пэнкок.
— Надо хорошо питаться.
— Котлеты есть?
— И котлеты, а лучше всего натуральное мясо.
Когда пришел Косыгин, Пэнкок сказал, что доктор велел ему есть натуральное мясо, иначе он не поправится. Земляк сходил в ресторан и принес бараньего шашлыка.
— Вот это настоящая еда! — обрадовался Пэнкок. — Почему в нашей столовой такой нет?
Через месяц Пэнкок выписался. Прощаясь, доктор оказал:
— Берегите себя, молодой человек. У вас ослабленные легкие. Нехороший шумок прослушивается.
Но Пэнкок не обратил на это внимания. Он был рад вновь обретенной свободе. Больница в последние дни тяготила его.
Профессор Богораз приветливо встретил Пэнкока, поздравил его с выздоровлением и сообщил:
— А летом должен выйти букварь, как раз к началу следующего учебного года.
— В наше бы селение такую, как здесь, больницу, — сказал Пэнкок Косыгину, вспомнив, с какими мучениями умирала его мать. — Ведь сколько больных лежат в ожидании смерти и никто их не лечит, кроме Млеткына… — Пэнкок вдруг умолк и долго смотрел в окно. Потом заговорил снова:
— Сейчас я был бы рад даже Млеткыну. Поговорил бы с ним о новостях, повел бы его в музей, а потом к доктору Храмцову, который лечил меня.
Пэнкок словно изголодался по занятиям. Он пропадал в институтской библиотеке целыми днями, наверстывая упущенное. Теперь он увлекся математикой и читал учебники по геометрии и алгебре, будто какой-нибудь захватывающий приключенческий роман. Преподаватель сказал, что у Пэнкока необыкновенные способности по этому предмету. Решать задачи он мог в любое время. Но в один прекрасный день Пэнкок вдруг охладел к геометрии. Косыгин заметил это и спросил:
— Что случилось?
— Безлюдная наука, — с горечью сказал Пэнкок. — Будто один в пустынной тундре, не с кем поделиться радостью. Нет, это не для меня.
Потом Пэнкок увлекался шахматами, лепкой, рисованием…
А к Новому году он снова попал в больницу. Вышел оттуда довольно скоро и с печальной радостью сообщил Косыгину:
— Доктор Храмцов опять слышал шум в моей груди. И знаешь, что он сказал? Если так дело пойдет, то надо отправляться назад в Улак.
В новогоднюю ночь он рассказал Косыгину, как они с Йоо ждали этот самый Новый год на Сторожевой сопке.
— Я думал, это будет какой-нибудь волшебный корабль, скользящий надо льдами, или же летающая лодка. А Йоо считала, что это будет человек. С винтовкой, бородой и большой звездой на лбу. Почему она так думала — непонятно.
Посередине большого зала сияла огнями настоящая лесная красавица. Пэнкок подбирал опавшие иголки, растирал их между пальцами и нюхал.
— Знаешь, — возбужденно говорил он Косыгину, — чем пахнет елка?
— Чем?
— Нашей новой школой, которую я оставил недостроенной. Вот понюхай!
Пэнкок протянул Косыгину горсть растертых иголок. Ничем кроме хвои они не пахли. Но для Пэнкока запах свежераспиленного дерева был слишком новым и запоминающимся: ведь плавник, выкидываемый волнами на берег, лишен запаха и даже настоящего цвета дерева. Бревно долго носит в волнах Ледовитого океана, древесина пропитывается соленой водой, потом сохнет на берегу под ветрами, дождями и снежными буранами.
— Я все мечтаю о новой школе, — продолжал Пэнкок. — Ведь если мне придется уехать летом, как сказал наш преподаватель, я все равно смогу учиться грамоте.
В первых двух классах могу преподавать. Мне даже снится иногда, как я вхожу в класс…
Пэнкок закашлялся.
Косыгин с сожалением посмотрел на товарища: Пэнкок сильно похудел, вид у него был явно нездоровый.
— И еще думаю вот о чем: приеду в Улак, а там уже коммуна — вельботы стали общими, и нет никаких эрмэчинов. Совсем новая жизнь настала. И настоящие люди стали хозяевами Улака. Еще Карл Маркс и Фридрих Энгельс, а потом и Ленин говорили, что надо в труде объединяться. Надо рабочему человеку сообща строить новую жизнь. В одиночку ничего не сделаешь. И орудия производства должны принадлежать коллективу, а не одному человеку… Это правильно!
Встревоженный состоянием друга, Косыгин сходил к врачу. Тот долго говорил о том, что народы Севера еще не приспособлены к жизни в городских условиях.
— Они сразу же попадают в непривычную обстановку, начинают употреблять совершенно другую пищу, и сам образ жизни для них совершенно чуждый. Люди вольных просторов неожиданно оказываются как бы в клетке. Они ограничены в своих движениях, подолгу сидят за столом в одной и той же позе. Только громадный энтузиазм помогает им переносить воистину нечеловеческие лишения.
Доктор говорил громко, словно читал лекцию:
— Я наблюдаю студентов Института народов Севера уже второй год и скажу вам без обиняков: Пэнкоку надо уезжать отсюда. Зимой он еще будет держаться. А когда станет тепло — болезнь наверняка обострится. И тогда — погубите парня. Хорошего парня. Потом, когда он окрепнет у себя на родине — можно сделать второй заход.
Уверяю вас, свой второй приезд в Ленинград он будет переносить куда легче, чем первый.
Профессор Богораз тоже считал, что летом Пэнкоку надо уезжать.
Косыгин сказал об этом Пэнкоку.
— Как это хорошо! — воскликнул тот и от радости закашлялся.
Наконец, отдышавшись, он сказал:
— Трудно поверить, что в этом году я увижу родной Улак!
И тут же он начал строить планы своей будущей работы в школе.
— Ведь у нас уже много учеников, — возбужденно говорил он. — Интернат. Живут в просторных комнатах, каждый спит на подставке-кровати между двумя белыми простынями. Утром все берут полотенце и мыло и отправляются в умывальную комнату… Да, забыл совсем про зубную щетку. У каждого своя щетка. Если, конечно, завели. И банка порошка. Но ребят придется долго учить этому…
— Я вот помню, — продолжал он, — как я сам учился чистить зубы. Считал — самое бесполезное и смешное занятие! Кому это нужно? Только потом понял — человек должен быть чистым не только снаружи, но и изнутри, Так писатель Чехов сказал!
Последние дни Пэнкок увлекался рассказами Антона Павловича Чехова. Этот интерес объяснялся еще и тем, что Пэнкок узнал о врачебной деятельности великого русского писателя и о том, что у Чехова тоже были больные легкие.
— В столовой будем учить детей, как пользоваться вилкой и ножом. Ложкой легко научиться есть, но вот вилку и нож надо освоить всерьез. Надо будет подумать о еде.
Еда должна быть такой, к какой привыкли ребята. Побольше хорошего свежего мяса. Пусть будет и каша, но никаких котлет!
— Да что ты так ополчился против котлет? — улыбнулся Косыгин.
— Это еда недостойна настоящего человека! — решительно заявил Пэнкок. — Может быть, только беззубому младенцу нужно такое мясо!
— Соскучился по настоящей еде? — посочувствовал Косыгин.
— Очень! — ответил Пэнкок. — Как представлю мороженую нерпичью печенку — рот слюной наполняется. Но теперь уже ждать осталось недолго…
Предстоящий отъезд взбодрил Пэнкока. Он усердно занимался, ходил по городу, по музеям, выставкам, театрам.
— В Улаке будут много спрашивать, — объяснял он Косыгину, — где был, что видел. Надо все рассказать. Что такое завод, фабрика, театр, опера, балет…
— Ты же оперу не любишь, — напомнил однажды Косыгин, когда Пэнкок собрался на «Евгения Онегина».
— Не то что не люблю, — задумчиво ответил Пэнкок, пытаясь с помощью расчески пригладить жесткий и упрямо торчащий куда-то вбок вихор, — а нет у меня от оперы волнения. Только много мыслей о том, что все это важное и серьезное можно было сказать по-другому. Мне кажется, опера пришла в наше время от помещиков.
— От кого? — удивленно переспросил Косыгин.
— От помещиков, — повторил Пэнкок. — Я читал, что помещики любили оперы… Но в Улаке спросят — видел я оперу? И надо рассказать, что это такое. Я вот жалею, что настоящего балета Атык не видел. Ему бы очень понравилось.
На свою скудную в общем-то стипендию Пэнкок покупал цветные карандаши, альбомы для рисования, какие-то особые тетради.
— Да все это там уже наверняка есть, — пытался остановить его Косыгин.
— А вдруг — нет?
Пэнкок покупал книги, альбомы с изображением городских улиц, площадей, примечательных зданий.
— Когда буду рассказывать, дам им посмотреть. Скажу Гэмо — вот эти Ростральные колонны вроде твоей корабельной мачты. Пусть полюбуется. Может быть, построит себе такую колонну.
Ближе к весне, когда солнце поднялось над туманным городским горизонтом, Пэнкок зачастил на берег Финского залива.
— Надеть бы снегоступы, ружье за плечо и — вон туда, — он указал в сторону Кронштадта. — Не может быть, чтобы не было там никакой живности.
Профессор Богораз получил первую корректуру букваря «Челгыкалекал» и позвал Пэнкока посмотреть. Листы с напечатанными словами, с картинками он разложил на своем письменном столе.
