Анатолий Рыбин - Рубеж
— А как настроение, Иван Егорович? Сесть на салазки по случаю первой пороши желания не появилось?
— Не знаю, право, насчет салазок, а вот хозяйственники проснулись сегодня раньше обычного, товарищ генерал.
— Значит, и вы не спали, если хозяйственников заметили?
— Да мне есть отчего сон потерять... Слыхали, наверно?..
— Слыхал, — сказал Мельников. — Признаться, не сразу поверил... Это что же — взбалмошность?
— Характер, товарищ генерал. А впрочем, чего теперь гадать. Уехала и уехала, значит, ей так лучше.
— Ну это вы зря, — возразил Нечаев. — Молодым женщинам свойственна опрометчивость.
Авдеев смущенно пожал плечами, достал из планшета свернутый вчетверо тетрадный листок, протянул комдиву:
— Вот почитайте.
На листке было несколько торопливых, с неровным нажимом слов:
«Сидеть на двух качающихся стульях не могу. На тебя, Ваня, так зла, что не хватает слов это выразить. Оставайся и живи со своей любимой степью, она для тебя, как видно, дороже семьи».
Передавая записку Нечаеву, Мельников заметил:
— Гнева тут, конечно, много. Отсюда и опрометчивость... Вы правы, Геннадий Максимович.
— Просто вспылила женщина и совершила глупость. А теперь, вероятно, сама раскаивается. Но муж далеко, раскаяний не слышит. И потому сам мучается. Разве не так, Иван Егорович? — спросил Нечаев.
— Может, так, а может, и не так...
— Смотрите-ка, выходит, степняки не поняли сибирского характера? — Мельников широко развел руками. — Что ж, не будем тогда терять добрых надежд. Так, наверно, Иван Егорович? Давайте держитесь, не падайте духом. Понимаю — трудно, но ничего не поделаешь. Перед вами полк, люди. Вы для них как барометр: стрелка на «ясно» — и у них настроение бодрое. — Мельников пристально посмотрел на осунувшегося Авдеева и подумал: «Странное дело, на тактических занятиях, на учениях столько мужества у этого человека, столько выдумки, настойчивости, а тут, в личной жизни... беспомощен, как ребенок. Наверно, потому, что любит...» — Вы, кажется, хотели повести нас на учебные поля, Иван Егорович?
— Так точно, товарищ генерал, — ответил Авдеев. — Но я хотел бы раньше показать вам свой новый план. Если можно...
— Какой план?
Авдеев достал из сейфа свернутый в трубку чертеж, расправил его на столе, стал объяснять:
— Это по вашим замечаниям на разборе учений, товарищ генерал. Тогда действительно некоторые оборонительные сооружения оказались у нас разбросанными, лишенными взаимодействия. Сейчас есть полная возможность создавать полосы комбинированные, с единым управлением.
— Верно, — сказал Мельников. — Очень верно.
— Тогда прошу разрешения приступить прямо к делу, товарищ генерал, — сказал Авдеев. — Пусть подразделения не от случая к случаю преодолевают такие поля, а систематически. Идет, например, взвод в разведку — пропусти его через комбинированную зону. Отрабатывает рота «бой» на переднем крае — и тут чтобы борьба со всей системой препятствий была.
— Вы слышите, Геннадий Максимович? — спросил Мельников, повернувшись к Нечаеву.
— Смелое предложение, — сказал тот и придвинулся поближе к столу.
— А вы советовались с инженером, начхимом? — спросил Мельников.
— Советовался, товарищ генерал. Они — «за». А вот полковник Жигарев вроде «против».
— Почему?
— Считает, что хватит нам одного ЧП, с Зябликовым.
— Откровенный аргумент, ничего не скажешь. А мне ваша идея нравится, Иван Егорович. Этого как раз и требовал от нас замкомандующего. — Комдив посмотрел на Нечаева. — Вы как настроены, Геннадий Максимович?
— Я за то, чтобы обсудить это предложение в самое ближайшее время. Привлечем к этой новинке внимание парторганизаций, комсомольцев.
— Добро!
2
В тот же день, после возвращения из Степного гарнизона, Мельников вызвал Осокина и начальника штаба Жигарева. Нужно было готовиться к военному совету. Требовалось подвести итоги проверки, установить наконец причину происшествия у ракетчиков, сделать заключение.
— Прошу высказать свои соображения, — сказал комдив, когда Осокин и Жигарев появились в его кабинете. — Начинайте вы, — кивнул он начальнику штаба.
— А я уже докладывал, товарищ генерал, мне трудно оценивать, — возбужденно сказал Жигарев. — Дело в том, что авария произошла на моих глазах. Я видел, как падала учебная ракета, видел суматоху. Ну и... Словом, все видел, слышал, а предотвратить аварию не смог. Это — факт. И за то, что все произошло, по существу, в моем присутствии, часть вины, безусловно, падает на меня. Тут никаких оправданий я не выискиваю и выискивать не хочу: дисциплина есть дисциплина. Но имеется и другая сторона дела. Я имею в виду рационализаторскую работу. Ее, скажем прямо, порой трудно было отделить от боевой подготовки расчетов. И происходило это по инициативе командира дивизиона. Несмотря на наши попытки образумить его, он продолжал изо дня в день нарушать распорядок и дисциплину в дивизионе. Точно так получилось и в день происшествия. И если говорить откровенно, — Жигарев выпрямился, многозначительно посмотрел на комдива, — мы все виноваты в том, что не сумели вовремя привести человека в чувство. Тут, я полагаю, иного мнения быть не может. А про себя скажу чистосердечно: сожалею, что в самый ответственный момент оперативных мер для остановки тренировочных занятий не принял, а принять мог.
— Спасибо, Илья Михайлович, за откровенность и самокритичность, — сказал Мельников. — Только поясните, что, по-вашему, значит: «привести человека в чувство»?
— Но есть же устав, товарищ генерал. В нем достаточно дисциплинарных мер. Кстати, я неоднократно предлагал воспользоваться этими мерами.
— Да, предлагали, верно, — раздумчиво сказал Мельников и обратился к Осокину: — А что у вас нового, Аркадий Петрович? С регламентными работами в подразделении разобрались до конца? Нарушений не было?
— Почти не было, товарищ генерал, — сказал Осокин.
— Что значит почти?
Осокин теребил оказавшийся в руках блокнот: полистал, потом закрыл его, убрал в карман.
— Были задержки, товарищ генерал. Одна — в связи с учениями, когда регламентные работы пришлось оттянуть на пять суток. А перед инспекторской проверкой, наоборот, провели такие работы раньше срока. А самовольных нарушений не случалось.
— Но были нарушения другого порядка, — заметил Жигарев.
— Какие? — насторожился Мельников.
— В регламентных работах не всегда участвовал сам командир.
— Это верно? — Мельников посмотрел на полковника Осокина.
— Я знаю, что все регламентные работы проводились под руководством инженера, — сказал Осокин. — Инженер находился в парке неотлучно.
— И все же командир обязан присутствовать,-- заметил Жигарев.
Мельников опять перевел пытливый взгляд на Осокина.
— Конечно, командир должен быть на всех регламентных работах, — сказал Осокин. — Он обязан знать состояние боевой техники не по докладам, а лично.
— Вот видите, — недовольно заключил Мельников. — Значит, не все у ракетчиков гладко.
Осокин встал:
— И все же я не склонен категорически обвинять майора Жогина, как это делает полковник Жигарев, товарищ генерал. Нужно непременно учесть, что при всех трудностях боевой подготовки он пытался провести очень важную рационализацию.
Жигарев не удержался, перебил:
— А посему вы предлагаете позолотить пилюлю?
Осокин пристально посмотрел на гневно поджавшего губы Жигарева.
— Мне кажется, вы, товарищ Жигарев, проявляете чрезмерную подозрительность к тому, что делает майор Жогин. А эта подозрительность в свою очередь порождает нервозность в ракетном дивизионе.
— А вот это уже явная попытка отгородиться от аварии! — воскликнул Жигарев.
Комдив остановил его:
— Тихо, тихо, Илья Михайлович. Кстати сказать, это не попытка, как вы говорите, отгородиться, а суть дела, которая и проясняет причину аварии. Да, да, именно — суть. И давайте пока на этом закончим наш разговор. Вы свободны, товарищи...
3
Не успели выйти Осокин и Жигарев из кабинета, как дежурный офицер сообщил, что звонит полковник запаса Жогин и просит принять его.
«Как это не вовремя! — раздосадованно подумал Мельников. — Не мог человек вчера прийти или хотя бы сегодня вечером». Но с внешней невозмутимостью спросил дежурного:
— Где он сейчас?
— На квартире сына.
— Хорошо. Пошлите за ним машину.
В штаб дивизии гость приехал минут через десять.
Минувшие годы, как сразу заметил Мельников, изменили Павла Афанасьевича. Он потолстел, морщины на лице углубились, под глазами набухли тяжелые мешки. Но выправка осталась прежней. И в движениях сохранилась та неповторимая привычка к четкости, которой Жогин-старший когда-то особенно щеголял.
Предложив гостю раздеться, Мельников приветливо сказал:
— Прошу, Павел Афанасьевич, садитесь вот сюда, поближе.
