Василий Смирнов - Сыновья
— Возьми в муженьки, ласковая. С тобой не пропадешь, — шутили мужики.
— Коли отставку своему мухомору дашь, меня не забудь. Я нонче пятьсот трудодней отхвачу. Мы с тобой зараз пара.
— Ладно… не забуду, — смеялась Катерина.
И вдруг она сразу сдала, вдвое уменьшив выработку. Анна Михайловна глазам своим не поверила.
— Да здорова ли ты, голубушка?
Катерина заплакала и убежала с поля.
— Задразнили… Житья не стало… хоть вешайся, — со слезами рассказывала она в чулане Анне Михайловне.
— Да о чем ты? Что стряслось? — не поняла та вначале.
— Будто я ударничаю, чтобы сыновьям твоим нравиться… и вообще мужчинам. Ты, говорят, у нас безотказная. Вваливай, коли тебе… одного мало. А сам, дурак, ревнует, сердится… Сегодня побил и грозит: «Зарежу, если ударничать будешь».
— Кто… — запнулась, побелев, Анна Михайловна. — Кто пакость такую разводит?
— Известно… Строчиха да Куприяниха. Их завидки берут. Как же, Катерина Шарова по пятнадцать соток теребит, а они по три… Я говорила им: «Не чешите языки, так сработаете с мое. Запрету никому нет». — Катерина подняла мокрые, злые глаза. — Мне на них наплевать, да ведь есть люди, которые и верят. Вчера сама слышала, как Никодим с девками разговаривал. «Будьте здоровы, говорит, по два жениха каждой». Его спрашивают: почему по два? «А с одним — в загс, с другим — так-с». Стыдить его начали, а он рассердился, да и брякнул: «Мне — стыдно, Катерине Шаровой — хоть бы что…» Каково слушать-то? Уж коли такой старый человек балаболкам верит, молодые и подавно… Да что же это за жизнь?!
— Ну, погоди, доберусь… вырву змеиные языки, — успокаивала Катерину Анна Михайловна. — Полно, полно… Бить? А ты — развод ему.
Катерина потупилась.
— Жалко…
— Ах, жалко? — рассердилась Анна Михайловна. — Сдачи дай. Тоже жалко? Мне — ни капельки… Ох, баба, ростом большая, а постоять за себя силенок нет, — усмехнулась она, лаская Катерину.
В тот же вечер по требованию Анны Михайловны созвали общее собрание членов колхоза. Анна Михайловна, рассказав, в чем дело, настаивала на исключении Прасковьи и Авдотьи из колхоза, чтобы другим неповадно било травить честных людей.
Заголосили бабы, повинились, что их зависть одолела. При всем народе дали слово вести себя как подобает колхозницам. Только тогда Анна Михайловна сняла свое предложение. Сплетниц на первый раз простили, ограничившись строгим общественным порицанием.
После собрания Анна Михайловна зазвала к себе в избу Костю Шарова и отчитала наедине.
— Как ты смеешь на жену руку поднимать? — гневно кричала она, загоняя оробевшего Костю в угол. — Слов нет, хороша твоя Катерина, да разве другие-то хуже? Ты думаешь, у моих сыновей невест нет? Думаешь, слепая я, не вижу, с кем они хороводятся? Нравится мне, не нравится, а они свое дело делают… не запретишь.
Костя по стене, боком, пробирался к двери, злой и смущенный.
— Полегче командуй, Михайловна, полегче… Вот нашла сынка… Пусти, чего ты? — жалко и обидчиво ворчал он, обжигаясь цигаркой, отмахиваясь от дыма и от наседавшей на него Анны Михайловны. — Ты еще клюку возьми… Какое имеешь право?..
— Пра-во? — Анна Михайловна всплеснула руками, загораживая спиной дверь. — Да соображаешь ты, идол, что кулак твой не одну Катерину — весь колхоз ударил? Общее наше дело ударил, соображаешь?
Она стояла на пороге, пройти Косте никак было нельзя, он терся спиной о стену, жевал цигарку и молчал.
— Ска-а-жите, какой ревнивец нашелся! Ра-аспалил-ся… Пошутить твоей Катерине нельзя. Не старые времена, батюшка, не старые. Мы на тебя управу найдем… Сам-то с бабами в молчанку играешь? Видела, как третьеводни на гуменнике петухом ходил вокруг молодух… Чай, Катерина тоже не деревянная, бабочка молоденькая, в ней каждая жилка играет. Нет чтобы приласкать… Куда окурок бросаешь? Не видишь, пол чистый…
Костя покорно поднял изжеванный окурок, отнес в помойное ведро, потоптался на кухне и опустил голову.
— Прости, Анна Михайловна… с сердцем не совладал.
— У жены проси прощенья, а не у меня, — сердито отрезала Анна Михайловна.
— И у Кати прощенья попрошу. На руках буду носить!
— Еще позволит ли она, — усмехнулась Анна Михайловна.
— Да любит она меня… вот! И я… всей душой… — бессвязно бормотал взволнованный Костя.
XVIIОсенью звено Анны Михайловны сдало государству по 12,28 центнера высокосортного волокна с гектара. Это был неслыханный урожай не только в районе, но и в области. Все поздравляли Анну Михайловну. Колхоз премировал ее швейной машиной. На районном слете стахановцев-льноводов ей преподнесли патефон, а на областном — отрез шелка на платье. По годам ровно и не к лицу шелк, но продавать его было жалко. Полюбовалась Анна Михайловна да и спрятала отрез в сундук. «Пригодится… Может, сноха ладная, по сердцу будет… та же Настя. Подарю».
На Октябрьскую годовщину Михаил притащил из сельского универмага дюжину венских стульев. Алексей привез из города на попутном грузовике дубовый буфет, хотя и подержанный, купленный по случаю, в комиссионном магазине, но совсем еще хороший, этажерку для книг и настоящий с батареей радиоприемник. Анна Михайловна, в свою очередь, приглядела на станции, в железнодорожном кооперативе, долгожданную кровать, голубую, с серебряными шишками и полосатым пружинным матрасом.
Кровать стоила ни мало ни много — ровнехонько четыреста целковых. Анна Михайловна ужаснулась этой неслыханной цене, пошла вон из магазина, постояла на крыльце, вернулась и по привычке стала торговаться.
— Цены без запроса, гражданочка, — сказал быстроглазый, подвижной и усатый, видать бывалый продавец. — Прошу не оскорблять государственной торговли.
— Ахти, что сказала… уж и поторговаться нельзя, ведь на советские деньги покупаю, не на бумажки, — обиделась Анна Михайловна. — Может, ты на ярлыке тут лишку приписал.
Ощетинив сивые усы, продавец оскорбленно пожал плечами.
— Если вы, гражданочка, из лавочной комиссии, так и доложитесь и голову мне пустяшными словами за зря не морочьте, — сухо сказал он, вытирая руки фартуком. — Я вам официально покажу счет-фактуру.
— Ни из какой я не из комиссии. Кровать мне очень хочется… настоящую, — объяснила Анна Михайловна, не сводя глаз с приглянувшихся шаров и тикового матраса. — Деревянная-то мне глаза намозолила. Ну, а твоя кроватка с виду и подходящая, а кусается… Ты не сердись, товарищ, не привыкла я еще заводить богатые вещи. Раньше-то все на копейки покупала…
Продавец помолчал, посмотрел на Анну Михайловну, должно быть, понял ее состояние и раздобрился. Он вытащил кровать на свет, протер фартуком никелированные украшения, так что Анна Михайловна ослепла от их блеска, прилег на матрас, покачался на добротных, позванивающих пружинах и сказал, что вещи износу не будет, сноха поблагодарит и внучата помянут бабушку. Анна Михайловна и сама видела, что такой кровати еще ни у кого не было в колхозе.
— Да у меня, родимый, и денег столько с собой нет, — начала сдаваться она. — Разве в сберкассу сбегать? Восемь верст киселя хлебать…
— И не бегайте, не беспокойтесь. Отложим-с, — ухаживал продавец, накручивая усы и любуясь на кровать, точно он сам ее покупал. Анне Михайловне даже стало совестно. — Из какого колхоза будете? Из «Общего труда»? Позвольте, да вы не Стукова ли Анна Михайловна?! Как же, как же, понаслышались про вас… Очень приятно знакомство иметь. Покупочка вам к лицу-с… Бывайте здоровы и не сумлевайтесь, кроватка останется за вами, — приговаривал он, провожая Анну Михайловну на крыльцо магазина. — Берите завтра лошадку в колхозе и, милости просим, приезжайте.
Так была куплена кровать, и новая изба потеряла свой необжитой, пустынный вид. Правда, не хватало еще стола, достойного венских стульев, да и мягкий диван, по правде говоря, не мешало бы завести. Словом, дом еще не был полной чашей, как хотелось Анне Михайловне, но то, что уже стояло в горнице и спальне, выглядело хорошо.
Как-то, возвращаясь с льнозавода, Анна Михайловна застала сыновей в избе за курением папирос. Она и раньше замечала иногда, что от ребят ровно бы попахивает табаком, находила ненароком в карманах брюк спички, крошки махорки, курительную бумагу и ругалась нещадно, раздавая сыновьям колотушки.
И сейчас ребята, памятуя наставления ее горячей руки, заробели, попрятали в рукава папиросы.
— Чего уж тут… курите, — милостиво разрешила мать. — Тайком-то еще дом спалите с табачищем вашим проклятым… Ишь накадили… фу-у! — морщась, ворчала она, открывая форточку. — Ровно взаправдашные мужики.
Собственно, так оно и казалось матери. Дозволение курить табак что-нибудь да значило. Как ни говори, стали взрослые сыновья.
Мать походила по избе, покосилась на ребят, которые старательно и независимо глотали дым, будто дело делали, и, не смея обронить пепел под ноги, относили его на ладонях в подтопок. Она подала им чайное блюдце вместо пепельницы, потом влезла на лавку и достала с божницы мужнин кисет, долго вертела его в руках, наконец протянула сыновьям.
