Василий Смирнов - Сыновья
— Полно, глупый, — смеясь, сказала ему Катерина, обмахиваясь платком, глубоко и часто дыша.
Потом пели хором песни, старинные, которые Анна Михайловна очень любила.
Никодим, пригорюнившись, сипло затянул:
Бережочек зыблется,Да песочек сыплется,Ледочек ломится,Добры коне тонут,Молодцы томятся:— Ой ты, боже, боже!Сотворил ты, боже,Да небо и землю,Сотвори ты, боже,Весновую службу.
Гости подхватили широкую, как Волга, заунывную бурлацкую песню:
Не давай ты, боже,Зимовые службы.Зимовая служба —Молодцам кручинноДа сердцу надсадно…Ой, ты дай же, боже,Весновую службу.Весновая служба —Молодцам веселье,Сердцу утеха…
Анна Михайловна тихонько подтягивала и видела, как сыновья непонимающе таращатся на гостей. Михаил пробовал вторить на басах, но вскоре бросил. «Горя не хлебнули, оттого и песня им чужая… И хорошо это, хорошо», — думала мать. А песня все лилась и лилась, печаль ее сменилась удалью. Никодим, вскочив, размахивал вилкой, и, послушные ее властным, стремительным взлетам, гости рванули:
И возьмемте, братцы,Яровы весельца,А сядемте, братцы,В ветляны стружочкиДа грянемте, братцы,Ой, да вниз по Волге!
XVIДолгое время Анне Михайловне было как-то не по себе в новом доме. Слов нет, изба вышла светлая, просторная, есть где разойтись веником и мокрой тряпкой. Спина уставала у Анны Михайловны, когда приходилось подметать пол. Но все же необжитой дом казался ей неприветливым и холодным.
— Как в сарае, прости господи, — огорченно говорила она. — Дров не напасешь… замерзнем зимой.
Купили и поставили круглую железную печь, обложили избу снаружи соломой и мохом — заметно потеплело, но дом от того не стал приветливее. Главное — он был пустынен. Домашний скарб Анны Михайловны, наполнявший старую избушку и всем своим незатейливым, поношенным видом как-то соответствовавший ей, здесь, на просторе, выглядел убого.
В девять окон врывался свет в избу. И сразу стало видно, что комод облысел и стекла в горке выбиты, что кровать — деревянная и с клопиными неотмываемыми пятнами, что стол исскоблен до ям и один-одинешенек на горницу, спальню и кухню, зеркало мало, засижено мухами и кособочит человека. Не хватало скамей, плошек с цветами, не было занавесок на окна, пикейного покрывала на кровать и многого другого. В довершение всего, как ни остерегалась Анна Михайловна, занесла из старой избы тараканов.
— Видно, не нам в хороших домах жить. Кишка тонка, — жаловалась она сыновьям. — Послушалась я вас, старая дура, выстроила амбарище, а теперь хоть плачь. С улицы посмотреть — будто и путные люди живут, а взойдешь… срам.
— Не все сразу, мама, — рассудительно отвечал Алексей. — Наживем добра.
— Скорей умрешь, чем наживешь.
— А по мне и так хорошо, — смеялся Михаил, наигрывая на баяне. — Был бы чаишко с молочишком… да с потолка не капало.
Мать пригрозила:
— Вот продам твою музыку и куплю кровать с серебряными шишками. Небось запоешь тогда у меня.
— Повешусь… Ах, Михайловна, ничего ты не понимаешь! Да мой баян, можно сказать, весь твой дворец украшает. Как раздвину мехи под окошком — и цветов не надо.
Утешала Анну Михайловну работа в колхозе. Много и весело трудилась она на людях, бегала к учительнице, к агроному, пристрастилась ко льну и накопила немалый опыт, как надо растить его и обхаживать. На общих собраниях она, обычно неразговорчивая, спорила не раз с бригадирами и полеводом, как лучше вести льноводство. Подчас ее слушали с усмешкой.
— В агрономы метишь?
— А хотя бы и в агрономы, — отвечала, сердясь, Анна Михайловна. — Сталин про нас что сказал? Нынче женщине дорога широкая… Чем зубы скалить — лучше торфу заготовили бы побольше.
И когда в колхозе, вопреки ее советам и поддержке Семенова, вопреки принятым решениям, делали не так, как ей хотелось, а по старинке, она часто думала: «Ах, взять бы мне отдельный участочек да обиходить его по всем правилам, как агроном говорит… Вдвое уродилось бы. Ведь лен-то ласку любит».
Когда началось в колхозах стахановское движение, Анна Михайловна осуществила свою думку. Ей дали отдельный участок — два гектара. Она подговорила вместе работать молодуху Катерину Шарову. Вдвоем, по снегу, гремя тяжелыми ведрами, они рассеяли фосфоритную муку. Потом талая земля приняла суперфосфат, сильвинит и калийную соль.
Участок был хотя и после клевера, но довольно низкий, сырой.
С завистью смотрела Анна Михайловна, как сеяли лен другие звенья. А к ее земле и не подступишься — грязь по колено.
— Беда, запаздываем, Катя, — беспокоилась Анна Михайловна. — Уродится мышиный хвост — засмеют нас… Может, от удобрения земля-то разжижела?
Позвали агронома, молодого толкового парня.
— Ничего, догонит ваш лен, увидите, — успокоил он.
Землю они приготовили как пух. И посеяли. Стал лен расти не по дням, а по часам. Действительно, он не только догнал, но и перегнал посевы на соседних участках. Без устали ухаживала Анна Михайловна со своей помощницей за льном.
Весна в этот год выдалась без дождей, сухая. Пождала, пождала Анна Михайловна, да и приволокла с Катериной на участок пожарную машину. Алексей и Михаил, если бывали свободны, таскали им с речки воду ушатами, а они поливали лен.
Нелегок был этот труд. Даже по вечерам разгоряченная, потрескавшаяся земля жгла подошвы босых ног, солнце нещадно, как в полдень, палило головы и плечи. Как бы невзначай сыновья обливали и себя, и мать, и Катерину из пожарного рукава. Приходило облегчение. Радугой падала благодатная струя из брандспойта.
— Пей, ленок… Пей, не жалей! Уродись высокий да волокнистый, — приговаривала Анна Михайловна.
И вырос лен на диво — в метр четырнадцать сантиметров длиной. Могучей, зеленой стеной, почти по плечи Анне Михайловне, высился он.
— Такой у Стуковой лен: умрешь — не забудешь, — заговорили в колхозе.
Из соседних деревень приходили бабы, смотрели и дивились:
— Чудо, а не лен… И как вас угораздило такую махину вырастить?
Алексей прикатил в поле с новой теребилкой ВНИИЛ-5, огненно-голубой, как сказочная жар-птица. Она летела за трактором по полю, и где крыло ее касалось льна, там проходила широкая улица. Алексей поднимал лохматую, пыльную голову от руля, оборачивался и, стараясь перекричать грохот трактора, спрашивал льнотеребильщика:
— Что там?.. Гляди!
— На большой палец… с присыпочкой! — орал тот и смеялся над колхозницами, которые не успевали вязать снопы.
Видела Анна Михайловна, как девушки посмелее нарочно поджидали трактор.
— Как жизнь, Леня? — кричали они, когда трактор был рядом.
Обожженный дочерна солнцем, Алексей сверкал в ответ белыми зубами:
— Лучше всех.
— Обожди немножко, — упрашивали его, — попридержи конька, покури… Невесту тебе сыскали!
Трактор удалялся, и новая улица распахивалась во льне перед смолкшими, обиженными девушками.
— Эх, суматошные, — говорил им Николай Семенов, посмеиваясь, — еще нет на свете такого человека, для которого бы Алексей Алексеевич остановил машину. Намедни понаехало из района начальство, ждут его на конце загона, а он ка-ак поддаст газу… только его и видели… Пришлось директору эмтеэс бежать да рукой знак подавать. И то не сразу послушался… Ну, что стали? Думаете, лен-то на сегодняшний день сам свяжется?
Приятно было Анне Михайловне слушать такие речи.
«Нет, не уступит Леша брату, даром что некрасив, — думала она. — Возьмет свое в жизни… Да. Оба возьмут».
Хорошо работала теребилка. Однако льна в колхозе было видимо-невидимо, и, как всегда, он поспел сразу. Поэтому машине подсобляли вручную. Когда Анна Михайловна теребила свой лен, наклоняться ей почти не приходилось.
Славой и гордостью в то лето была Катерина Шарова. Районная газета писала о ней как о героине труда. В соревновании Катерина победила даже Анну Михайловну. Молодая, красивая, она звонче всех пела песни. Любо было Анне Михайловне глядеть на нее, вспоминая свою молодость. Казалось, Катерина не теребила лен, а просто перебирала его своими тонкими смуглыми пальцами. И, словно покоренные ее лаской, стебли льна ложились в ее исцарапанные руки, и росли, росли позади Катерины кудрявые снопы.
— Возьми в муженьки, ласковая. С тобой не пропадешь, — шутили мужики.
— Коли отставку своему мухомору дашь, меня не забудь. Я нонче пятьсот трудодней отхвачу. Мы с тобой зараз пара.
— Ладно… не забуду, — смеялась Катерина.
И вдруг она сразу сдала, вдвое уменьшив выработку. Анна Михайловна глазам своим не поверила.
