Виталий Закруткин - Сотворение мира
Наташа знает: на фотографии под стеклом — его, Андрея, жена. Ее зовут Елена, а он называет жену Елей. Наташа видела эту женщину в прошлом году, она приезжала на несколько дней и уехала, надолго оставив в домике Татариновых запах дорогих духов. Каким грустным и молчаливым был Андрей после ее отъезда! Весь вечер он шагал из угла в угол в своей комнатушке, непрерывно курил, сквозь зубы насвистывал что-то…
Что ж, назло гордой красуле Наташа всегда будет любить Андрея! Она будет любить его молча, безответно и никогда не скажет об этом ни матери, ни сестрам, ни самым близким подружкам, ни — упаси бог — ему самому…
Перед вечером, сделав все заданные на дом уроки, Наташа вышла со двора босиком, подоткнув выше коленей полинялое ситцевое платьишко, перешла вброд ерик, полежала на скрытой от глаз лесной поляне. Было тихо. Где-то на стволах высоких тополей монотонно постукивали невидимые работяги дятлы. Печальной горечью пахла высушенная минувшей жарой полынь. В чистой лазури неба одиноко плыло белое облако. Лежа на спине, Наташа следила за легкими краями облаков, как они меняют очертания, и ей представилось, что она, опираясь на руку Андрея, бредет с ним по этой плывущей в беспредельной синеве белоснежной пустыне и вдруг откуда-то из-за ледяной горы выбегают огромные белые медведи, набрасываются, щелкая зубами, на Андрея, а она, Наташа, храбро бросается на зверей, закрывая собой любимого, медведи тяжело ранят ее. И Андрей склоняется над ней, целует, поднимает на руки и песет по снежным сугробам куда-то далеко, далеко…
Побродив по лесу, Наташа сорвала веточку клена. Тронутые ранним августовским увяданием, листья на ней огненно пламенели. Дома, стараясь, чтобы Федосья Филипповна не заметила ее стараний, Наташа налила в чистую бутылку воды, опустила в нее кленовую ветку и поставила на стол в комнате Андрея. Она знала, что к Андрею должны приехать его брат Роман с женой Лесей, и потому протерла оконные стекла, вымыла полы, быстро подбелила печь.
— Чего это ты, доченька, вздумала убирать в будний день? — спросила мать. — Или, может, кто приедет?
— Гости приедут, они в Испании воевали, — сказала Наташа, — брат и невестка Андрея Дмитриевича. Вот и хочется, чтоб чисто было.
Она аккуратно подмела выложенную кирпичом дорожку во дворе, полила высокие георгины под окнами, до прихода Андрея успела нагреть воды, искупалась в летней кухоньке, надела праздничное платье.
Андрей пришел поздно. Федосья Филипповна возилась у печки, передвигая ухватом чугунок и поворачивая его к огню то одним, то другим боком. Наташа, сидя у стола, читала.
— Егор три утки подстрелил, — сказала Федосья Филипповна, — так я их ощипала и готовлю с капустой.
— Спасибо, — сказал Андрей. — А генеральную уборку, наверное, молодая хозяйка устроила? Молодец! За это я тебе, Таша-Наташа, завтра же куплю самых лучших конфет.
Наташа вспыхнула, опустила голову, сказала с обидой:
— Что я, дитё? Не надо мне никаких конфет…
— Ладно, ладно, Таша, — успокоил ее Андрей. — Шучу. Просто я забыл, что ты без пяти минут доктор. А за уборку спасибо. Не придется нам с тобой краснеть перед нашими испанцами…
Роман и Леся приехали утром, и сразу домик Татариновых наполнился шумом. После ранения и контузии под Мадридом у Романа никак не проходила небольшая глухота, говорил он громко, но по-прежнему был подвижным, ни минуты не сидел на месте, влюбленными глазами смотрел на свою милую черноволосую жену и кричал Андрею:
— Ну как, дорогой братец? Отхватил я себе сеньору? А? Не хуже твоей Ели будет! Ангел, а не девка!
Леся и в самом деле сразу всем понравилась. Держала она себя просто, уже скоро после приезда надела фартук и кинулась помогать Федосье Филипповне.
— Женушка у тебя действительно славная, — сказал Андрей, любуясь Лесей. — Характер у нее, видно, и впрямь ангельский.
— Конечно, ангельский, — согласился Роман. — Кто же, кроме Леси, вытерпит такого волкодава, как я?
Наташа с любопытством посматривала на братьев Ставровых. Загорелый худощавый Роман был чуть выше Андрея. «И волосы у него потемнее, — заключила Наташа, — и носы у них разные: у нашего поменьше, а у младшего брата с горбинкой». И Роман и Леся понравились ей. Она перестала дичиться, смеялась, слушая шутки Романа, охотно разговаривала с Лесей.
Андрей, не скрывая восхищения, смотрел и словно не узнавал возмужавшего, по-прежнему взбалмошного брата. На Романе ловко сидела летняя чесучовая гимнастерка, и на ней сверкал новехонький орден. Командирский пояс он снял, ворот рубахи распахнул, надел домашние войлочные туфли и так расхаживал по комнате, шутливо поторапливая хлопотавшую у стола Лесю.
— Шевелись, шевелись! — кричал он. — Ручками работай, ручками!
Леся улыбалась, отмахивалась от Романа, ударяла его влажной тряпкой по рукам, умоляюще смотрела на всех, словно жаловалась на ребячество непоседливого мужа. В ней, этой молодой миловидной женщине, было столько доброты, простодушия, удивительной незащищенности, она так застенчиво поглядывала на окружающих, что Наташа глаз с нее не сводила. И то, что Леся, войдя впервые к ней в дом, уже через несколько минут сняла туфли и стала ходить по комнате босиком, чтобы не испачкать чисто выскобленный и вымытый пол, окончательно покорило Наташу.
— Хорошая она дивчина, — шепнула Наташа матери. — Не ломается, не строит из себя барыню. И он, Роман Дмитриевич, хороший, веселый такой.
А Роман вошел во вкус. Радуясь встрече с Андреем, оп дурачился, стал вдруг говорить с грузинским акцентом, обнимал Федосью Филипповну, тащил ее танцевать.
— Уймись ты наконец, — сказал Андрей, хлопнув брата по спине, — вон люди идут. Что они о тебе подумают?
К завтраку пришли приглашенные Андреем директор совхоза Ермолаев, главный агроном Младенов, молодой секретарь парткома Володя Фетисов. Связку вяленого рыбца приволок Егор Иванович. К небольшому обеденному столу пришлось подставить второй. Как положено в таких случаях, выпили за здоровье гостей, за их благополучное возвращение на Родину. Володя Фетисов, сгорая от нетерпения, первым стал расспрашивать Романа об испанских делах.
— Что я вам могу сказать? — Роман отодвинул налитую стопку, стал серьезным. — Коммунисты сделали все, что могли. Они не щадили себя, и легло их в боях немало. Беда в том, что республиканский лагерь иногда напоминал разорванный веник. Не было в нем железного единства. Социалисты тянули в одну сторону, анархисты в другую, троцкисты гнули свою линию, били республиканцев в спину, как это получилось в Барселоне. Вместо того чтобы вышвырнуть ко всем чертям старых генералов, а самых заядлых врагов перестрелять или хотя бы изолировать, многих из них оставили в армии, и среди этой шайки оказалось порядочно предателей.
Он помолчал, залпом выпил водку.
— Теперь Гитлер распояшется вовсю, — волнуясь, сказал Фетисов.
— Конечно, распояшется, — мрачно согласился Роман. — Вы бы посмотрели, что там вытворяли гитлеровские летчики. Они превратили испанские села и города в полигоны для испытания своих самолетов. На бреющем полете в укор расстреливали стариков, женщин, детей, забрасывали бомбами мирные деревни, разрушали и сжигали все дотла.
— В Испании в интернациональных бригадах были болгары? — спросил Младенов.
— В этих бригадах воевали честные люди чуть ли не из всех стран Европы и Америки, — сказал Роман. — Были, конечно, и болгары. Я знал многих командиров, которые приехали в Испанию помочь республике. Это были болгары-коммунисты, и воевали они отлично, потом, так же как все, оказались в концлагерях. Ведь возвращаться в Болгарию они не могли, там бы с ними быстро расправились…
Завтрак затянулся. Давно не видя Романа, Андрей глаз с него не сводил, заметно гордился братом, радовался тому, что Роман остался жив. Леся, в свою очередь, внимательно всматривалась в старшего брата мужа. Видно было, что Андрей ей понравился.
Первым поднялся из-за стола Ермолаев.
— Пора и честь знать, — сказал он. — Спасибо за угощение, мы пойдем, а братья пусть поговорят после разлуки.
Захмелевший Егор Иванович обнимал Андрея, настойчиво бормотал:
— Давай, Митрич, хоть одну зорьку посидим на озере. Там утвы невпроворот. У меня на Лебяжьем каечка прихоронена с веслами. Бери с собой братеника, ружьишко мы ему добудем.
— Хорошо, Егор Иванович, мы обязательно поохотимся, — заверил Андрей. — Пусть только Роман отдохнет с дороги.
Когда все ушли, Андрей с Романом сели во дворе на завалинке, закурили. Роман помолчал немного, потом тихо спросил:
— Ну а как у тебя с Елей?
Андрей пожал плечами, затоптал недокуренную папиросу.
— Я и сам ничего не могу понять, — сказал он. — Не хочет она переезжать в Дятловскую. Говорит, что сын здесь превратится в деревенского неуча. Сама преподает где-то музыку.
