Александр Поповский - Человеку жить долго
— Мы словно живем с тобой в разных мирах. В твоем — все просто и понятно, а в моем — ясна только цель.
Признание Свиридова сыну не состоялось.
* * *Коротенькое письмецо было написано от руки и прислано с нарочным. Почерк крупный, ясный, с характерными нажимами и жирными точками, подпись короткая, без завитушек. Свиридов дважды прочел письмо и невольно задумался. Недоумение вызвало не само желание секретаря городского комитета партия повидаться с ним, а неопределенность, с какой это было выражено. С одной стороны, говорилось в письме: «…рад буду видеть вас у себя», а с другой: «…если вы не возражаете, я охотно навещу вас в Ботаническом саду…». Кто знает, чего больше хотел секретарь — видеть ученого у себя или быть его гостем? Свиридов просил передать с нарочным, что придет завтра утром в десять часов.
Секретарь горкома радушно встретил ученого, отрекомендовался Иваном Федотовичем Рудневым и с каким-то напряженным любопытством оглядел Свиридова. «Так вот вы какой, — означал этот взгляд, — приятно, очень приятно познакомиться».
Самсон Данилович в свою очередь рассмотрел секретаря и подумал, что ничего примечательного в его внешности нет. Невысокого роста, с маленьким носиком на худощавом лице, впалая грудь, полные бесцветные губы и обширная лысина. Ординарность внешности подчеркивалась одеждой, не отличавшейся ни новизной, ни модным покроем: сильно поношенный, поблескивающий на локтях черный пиджак, темные шевиотовые брюки, оттянутые мешочками в коленях, и выцветший галстук на белой сорочке с туго накрахмаленным воротничком. «Так одеваются агрономы и учителя в районном центре, — подумал Свиридов, — не из агрономов ли он?»
В кабинете стоял полумрак. Два высоких окна, выходивших в тихий переулок, были заставлены горшочками цветов, густая зелень закрывала свет.
На диване, где секретарь и ученый сели рядом, завязался разговор, обычный для малознакомых людей. Была упомянута погода минувшей весны с ее причудами, затянувшийся конфликт между Англией и Египтом и высокий урожай на Украине. Когда речь зашла о хлорелле, беседа стала более оживленной. Руднев с интересом говорил о крошечной водоросли, способной воспринимать питание всей своей поверхностью, накапливать солнечную энергию с неслыханной быстротой, вырабатывать жиры, белки, углеводы, полный набор витаминов и все восемь аминокислот, необходимых человеку. Все в ней съедобно и почти нет целлюлозы, не усвояемой организмом.
— Жаль, что не все это понимают, — неизвестно кому сочувствуя и кого порицая, проговорил он. — Напрасно мы уступаем этот клад другим. Мы — великая держава и ни в чем отставать не должны… Вы где-то писали, что человеческая мысль находится в плену ложных представлений, будто деревьями, кустарниками и травой исчерпывается растительный мир. Девять десятых веса всех органических веществ на земле содержится в ее водной оболочке и прямо или косвенно образуется водорослями. Не леса, а водоросли создали земную атмосферу…
Свиридов не знал, чему больше удивляться, хорошему ли знакомству секретаря с ботаникой или его уверенным рассуждениям о недооценке хлореллы учеными. Он взглянул на ряды книг в шкафу, где отдельно стояли произведения Палладина, Тимирязева, Мичурина, Бербанка, Лысенко, и улыбнулся. «Начетчик», — подумал про себя ученый.
— Вы интересуетесь и нашей литературой, похвально, — нисколько не доверяя знаниям собеседника и ни в какой мере не склонный его хвалить, сказал Свиридов. — Давно занимают вас пресноводные водоросли?
Секретарь загадочно усмехнулся.
— Давно. Со школьной скамьи. Я по образованию ботаник.
— Агроном? — невольно прорвалось у Свиридова. — Я так и подумал. Вы, должно быть, много времени провели в деревне.
Зазвонил телефон. Руднев встал, снял трубку и сказал:
— Сейчас пе. могу… Позвоните позже… С часок буду занят…
«И выговор у него деревенский, — довольный своей догадкой, подумал Свиридов, — говорит не «сейчас», а «се-час», «с часок» у него звучит как «щасок».
Повесив трубку, Иван Федотович на диван не вернулся, а повертевшись на месте, продолжал говорить стоя.
— Агрономом я не был… Я ботаник, селекционер, — и, словно угадав мысли ученого, добавил: — в деревне я, к своему стыду, не работал.
Снова позвонили, и снова Руднев кого-то просил звонить позже.
— Я люблю ботанику и даже здесь продолжаю думать о ней. Тут на подоконнике у меня нечто вроде экспериментальной площадки… — он остановился у окна и, поглаживая то один, то другой горшочек, продолжал: — Я пытаюсь здесь повторить то, что другие делают в лабораториях. Света мало, растениям нехорошо, и мне временами темновато. Выручает нас электрический свет.
То обстоятельство, что секретарь оказался не начетчиком и не агрономом-практиком, расположило Свиридова к нему. Ему захотелось, чтобы собеседник это почувствовал, и он участливо сказал:
— Вы бы попробовали совместить. Многие тысячи девушек, юношей и даже зрелых людей заочно получают высшее образование. Заниматься научной практикой будет куда легче.
— Пробовал, не выходит, — протяжно отвечал Руднев, — секретарь горкома и ботаник — не совсем удачный гибрид.
Словно чем-то расстроенный, Иван Федотович не стоял на месте и мелкими шажками ходил взад и вперед. Самсон Данилович пригласил его сесть.
— Не могу, спасибо, — ответил он, — так мне легче. Не могу я об этом спокойно говорить… Уж вы разрешите потоптаться… Двадцать лет — большой срок, увяз я в ботанике и никак не приспособлюсь без нее жить…
Пока он говорил, руки его бродили по столу не то с тем, чтобы навести на нем порядок, не то просто так. Под конец они обхватили спинку стула и напряженно замерли.
В жизни Самсона Даниловича ничего подобного не могло случиться. Ничьей другой волн, кроме своей, он не знал. Приняв решение, отвергал все, что этому решению мешало. Ничего другого он не мог бы Рудневу посоветовать, как поступить точно так же.
— Заниматься надо одним только делом, нельзя раздваиваться.
— Я это понимаю… — с мягкой усмешкой сказал секретарь. — Не пришло еще то время, когда каждый сможет заниматься чем угодно… Нашим детям будет легче…
Секретарь некоторое время постоял на месте и с выражением удовольствия, которое долго не покидало его, сказал:
— Я давно искал случая повидаться с вами… Из окна моего дома хорошо виден ботанический сад, и, глядя на него, я не раз себе говорил: «Не сегодня-завтра отправлюсь туда и наговорюсь вдоволь…»
От грустного тона Руднева, а больше всего от его метания по кабинету Свиридову становилось не по себе. Что нужно этому серьезному и душевному человеку? Скоро ли он перейдет к делу? Не за тем же пригласил он его сюда, чтобы рассказать о себе. Такие люди не тратят попусту времени.
— Года два тому назад, — снова заговорил секретарь, — я в старом журнале прочитал вашу статью о явлениях полярности и расставил здесь горшки с растениями, опрокинутыми вниз…
— Вышло у вас что-нибудь? — заинтересовался Свиридов.
Он с досадой махнул рукой.
— Не дали мне опыт довести до конца. Две недели я терпеливо отвечал на расспросы, каждый обязательно спросит, почему горшки опрокинуты. Устал я объяснять и убрал их из кабинета.
Самсону Даниловичу нравился этот человек. Привлекала его прямота, привязанность к науке. «Такое чувство, — думал Свиридов, — не глохнет, оно рано или поздно приведет его в институт…»
Наступившее молчание неожиданно затянулось, и Свиридов спросил:
— А что вас в ботанике привлекает? Простите за любопытство.
Иван Федотович кивком головы дал понять, что ничего предосудительного в этом вопросе не видит.
— Я начал с гибридизации и селекции… Я был молод, и мне казалось, что этим способом можно любое растение переделать, планировать его качества, как проектируют детали в конструкторском бюро… Мои первые работы имели успех. Если вы разрешите, я кое-что расскажу.
Не дожидаясь ответа, Руднев рассказал.
Он задумал привить на ботве картофеля черенок помидора с тем, чтобы корни продолжали образовывать клубни, а на ботве вызревали сочные плоды. Все шло хорошо, зеленый организм подчинился экспериментатору. Тогда он решил то же растение расположить корнями вверх, а листьями вниз, с тем чтобы корни картофеля обратились к ботву, а листья помидоров стали корнями. Можно было ожидать, что в результате на ботве возникает новый невиданный плод… Действительно, из стебля выполз побег, который превратился в стройное растение. В нем не только смешались признаки картофеля и помидора, но и возникло нечто такое-, чего не было ни у того, ни у другого. Листья и цветки на нем были разные, вновь образующиеся не походили на предыдущие. Одни были столь мелки, что в клеточке ученической тетради их укладывалось несколько штук, другие столь велики, что достигали величины почтового конверта. Некоторые имели форму шара, колокольчика или зонтика. И плоды на них возникли странного вида…
