Борис Изюмский - Море для смелых

Леокадия из озорства даже приоткрыла пошире окно.

Генирозов миновал школьный фруктовый сад, высокую беседку, затканную виноградом «изабелла», и стал подниматься по лестнице главного входа.

Нелепой была первая встреча Леокадии с Генирозовым. Она только-только появилась в интернате с направлением из облоно, поговорила с директором о своих будущих классах и заглянула в учительскую.

В длинной светлой комнате лицом к высокому трюмо сидел мужчина лет двадцати восьми и что-то старательно писал. Больше в учительской никого не было.

Он увидел ее в зеркале, деликатно привстал. Все еще продолжая смотреть в трюмо, поднялся в полный рост, повернулся к ней.

— Здравствуйте, коллега, — произнес он тихим, вкрадчивым голосом и подошел к ней с протянутой рукой, искательно поглядывая маленькими, неопределенного цвета глазами.

— Генирозов… Учитель изящной словесности. Откровенно говоря, слышал, что вы — местная обитательница и пожаловали к нам..

На Генирозове — красивый темно-серый костюм с короткими, высоко застегнутыми бортами, белоснежная нейлоновая сорочка. Нос у него — остренький, а над губой — шрам, словно у кота ус.

Узнав, что за Юрасовой закрепили шестой класс «Б», Генирозов посочувствовал.

— Классик, откровенно говоря, жуткий. Но не падайте духом — поможем. Простите, вы замужем?

От неожиданности и удивления Леокадия ответила не сразу:

— Н-н-нет… А почему это вас так срочно заинтересовало?

— Да что вы, просто так… — Приветливо заулыбался Генирозов, и золотые коронки вспыхнули в уголках его рта. — Я тоже, откровенно говоря, холостяк.

— Подумайте, какое совпадение! — уже немного сердясь, но еще сохраняя ироничность, воскликнула Юрасова.

— Да, но не убежденный, далеко не убежденный, — многозначительно произнес Генирозов. — Все живое обзаводится населенным гнездом.

Он именно так и сказал: «населенным гнездом». Леокадия с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться. Хотела было ответить, как для нее жизненно важно это уточнение, но в учительскую решительной походкой вошла директор, Мария Павловна. Ее звали в школе Вассой Железновой, вкладывая в прозвище почтительность и уважение. Темный, мужского покроя костюм ладно сидел на ее полной фигуре. Проницательно посмотрев на Генирозова большими, немного насмешливыми глазами, Мария Павловна сказала с властным добродушием:

— А пойдемте-ка, Леокадия Алексеевна, еще о делах потолкуем.

Леокадия проследила, как Генирозов чинно поднялся по ступенькам, и закрыла окно. Собственно, почему она так строга к этому человеку? Он есть то, что он есть. И вовсе не обязательно думать, что если тебе не нравится, так, значит, он плохой человек. О Генирозове говорят, как о знатоке русского языка, ведет он себя скромно, с достоинством. Значит, пусть живет и здравствует. Правда, у него на ногтях — светлый лак… Но какое ей до этого дело!

Прозвенел звонок — и словно из бочки, доверху наполненной шумом, сразу выбили дно.

Надо было идти в свой шестой «Б».

До обеда почти целый час был свободный. Леокадия решила на это время убрать с детьми двор. Но сначала следовало узнать о происшествиях в классе, без которых никогда не обходилось.

Ну, ясно: Рындин стрелял на уроке кусочками мыла, Лиза Пальчикова читала под крышкой парты «Декамерона», Валерик Улыбышев грыз шоколад.

Обо всем этом иронически рассказала Юрасовой в коридоре молодая преподавательница английского языка Ада Николаевна.

— Характерцы! — сказала она.

Да, тридцать характеров и судеб…

Тридцать!

Вот, пожалуйста, — Валерий Улыбышев, прозванный в классе Пучеглазым. Хорошенький, раскормленный мальчишка с томными, немного навыкате глазами.

Его мама — молодая, сильно раскрашенная женщина — сдала сына в интернат, чтобы развязать себе руки и выйти замуж за пожилого вдовца. Но все же, чувствуя вину перед сыном, она при встречах с ним заискивает, без меры одаривает конфетами, дорогими игрушками. Как-то принесла даже баян, на котором сын так и не захотел учиться играть.

Валерик капризен («Почему майка желтая, а не синяя?», «Почему ручка синяя, а не зеленая?»), не прочь притвориться больным, отличается удивительной несобранностью. Никогда не знает, где его дневник, пальто, теряет вещи, ботинки его вечно без шнурков, а пуговицы штанов не застегнуты. Он часто опаздывает в столовую, медленнее всех стелет свою постель и так небрежно, что простыня свисает из-под одеяла, как нижнее белье из-под платья неряхи. Появления матери в интернате скорее вредны Улыбышеву, чем полезны. Ей ничего не стоит сказать Юрасовой, то и дело поправляя воротничок сына:

— Знаете, какой он у меня замечательный? Образец порядочности!

«Образец же порядочности» отлынивает от труда, норовит свалить на других свои провинности, а, получив от мамы яблоки, не только не догадается поделиться с кем-нибудь, но, словно дразня всех, жонглирует яблоками или футболит их.

Однажды мама Улыбышева нагрянула в школу, когда Валерик мыл пол. Увидев это, Улыбышева пришла в ярость.

— Что я, отдала Валерика вам в прислуги?! — кричала она. — Я пойду в горком, напишу в обком…

Глядя на Улыбышеву, Юрасова думала: «Где я встречала ее?.. — Потом поняла: — Да нет же, просто такие лица у всех женщин с сильно подведенными тушью глазами».

Позже она разговаривала с отчимом Валерика — скромным, несколько потерянным человеком, — деликатно просила его:

— Вы, пожалуйста, внушите своей супруге, что неразумно и даже вредно так вмешиваться в школьные дела. Да и баян, пожалуй, ни к чему…

Отчим Валерика беспомощно развел руками, но баян унес.

Или другой экземпляр — Лиза Пальчикова. Мама ее работает буфетчицей на пристани, ведет довольно рассеянный образ жизни, любит вовлекать дочь в «женские разговоры»: «Ты, Лизок, кавалеров-то води за нос. Все они одной масти…»

Не мудрено, что Лиза часами крутится перед зеркалом, что дежурные обнаружили в спальне под Лизиной кроватью целую авоську с какими-то белилами, кремами, что учительница отняла в классе записочку, посланную Лизой Валерику: «Я тебя люблю, а ты не замечаешь. Приходи во двор, в; темноту». Улыбышев недоумевал: «Почему в темноту? Я же не увижу ее?»

Однако больше всех доставлял хлопот Рындин.

Ни отца, ни матери у Рындина нет. До интерната жил он у восьмидесятилетней бабушки, целыми днями пропадал на улице.

Бывает так: едет в трамвае спокойная, веселая кондукторша, и весело, дружелюбно в трамвае. Но вот попадается злая, недоверчивая кондукторша, и поездка превращается в оскорбление, и пассажиры взвинчены, раздражены, недовольны.

А в классе, да еще интерната, где дети все время вместе, один человек тоже может «делать погоду».

Ее в меру сил своих и делал Рындин: насаждал драчливость, грубость, всеобщее недоверие. С виду он — старичок-боровичок. Верхние веки больших глаз — в складках-пленках, как у старой мыши. Тонкие вьющиеся волосы взмокшей, спутанной пряжей лежат на лбу.

Но в минуты, когда лицо его оживляется, оно становится энергичным. Резкий короткий разрез рта, угловатый подбородок придают лицу выражение мужественности. Невозможно представить его плачущим, раскисшим. Чем-то напоминал он Лешке отчаянного друга юности — Шеремета. Удалью, что ли, или повадками хулиганишки?

Трудно было предугадать, какая очередная идея осенит его буйную голову. Он прыгнул, например, с железнодорожного моста в реку, а когда спасатели подплыли к нему на лодке, показал им кукиш и, скрывшись под водой, вынырнул далеко от них.

Говорят, в прошлом году в лагере он до полусмерти напутал пионервожатую: войдя в палату, она увидела Рындина, лежавшего на койке в одних трусах, с… ножом, всаженным в живот.

Как выяснилось, Рындин воткнул нож в большое яблоко и держал его ладонями на животе.

Это была «месть испугом». Рындин невзлюбил пионервожатую за вздорную крикливость. При встречах с ней он прикладывал ладонь тыльной стороной к своему подбородку и шевелил пальцами. По его уверению, у глухонемых этот жест означает: «дурочка».

Рындин был неистощим в проделках. Через окно в раздевалке убегал к морю и там «пичеровал бычков» — выдирал рыбешек, угнездившихся между шпал; спящему Валерику наклеил усы из бумаги; когда все засыпали, лез под кровати и спиной поднимал сетки. В общем — «золотце»!

Недели летят, как дни. Подумать только, совсем скоро — Новый: год. Школа, да особенно если она интернат, держит тебя от зари до зари. Но Леокадия иной жизни и не хочет и с головой ушла в этот интересный, удивительный мир.

Она любит даже просто пройтись по школьным коридорам, заглянуть в классы.

В кабинете литературы висят портреты писателей. Может быть, оттого, что нарисованы они детской рукой, исчезла привычная хрестоматийность, и они стали земными, хотя глаза кое у кого разной величины, а носы немного свернуты.