Антон Макаренко - Том 6. Флаги на башнях
Захаров засмеялся, глядя на Ваню:
— Да, брат…
— Как же я могу работать? Остановишь, станешь вставлять масленку в патрон, а он взял и пошел. Руку может оторвать…
За спиной Захарова уже стоял Соломон Давидович. Захаров сказал:
— Соломон Давидович! Это уже… выше меры…
— Ну, что такое? Я же сделал тебе приспособление!
Ваня полез под станок и достал оттуда кусок ржавой проволоки:
— Разве это такое приспособление?
На концах проволоки две петли. Ваня одну надел на приводную палку, а другую зацепил за угол станины. Станок остановился. Ваня снял петлю со станины, станок снова завертелся, но петля висела перед самыми глазами. Сзади голос Поршнева сказал:
— Последнее слово техники!
Соломон Давидович оглянулся агрессивно на голос, но Поршнев добродушно улыбается, его глаза под густыми черными бровями смотрят на Соломона Давидовича с теплой лаской, и он говорит:
— Это, честное слово, не годится, Соломон Давидович.
— Почему не годится? Это не последнее слово техники, но работать можно.
— Работать? Ему станок нужно останавливать раз пять в минуту, когда же ему привязывать, отвязывать… А тут петля болтается, лезет в суппорт.
Соломон Давидович мог сказать только одно:
— Конечно! Если поставить английские станки…
Откуда-то крикнули:
— А это какие?
С другого конца ответили:
— Это не станки. Это называется коза!
Захаров грустно покачал головой:
— Все-таки… Соломон Давидович! Это производит впечатление… отвратительное.
— Да что за вопрос! Сделаем капитальный ремонт!
Захаров круто повернулся и вышел. Соломон Давидович посмотрел на Ваню с укоризной:
— Тебе нужно ходить жаловаться. Как будто Волончук не может сделать ремонт.
Но из-под руки Соломона Давидовича уже показалась смуглая физиономия Фильки:
— Когда же будет капитальный ремонт?
— Нельзя же всем капитальный ремонт! По-вашему, капитальный ремонт — это пустяк какой-нибудь? Капитальный ремонт — это капитальный ремонт.
— А если нужно!
— Тебе нужно точить масленку. Что же ты пристал с капитальным ремонтом? Волончук возьмет гаечку и навинтит.
— Как, гаечку? Здесь все шатается, суппорт испорчен!
— Ты не один в цехе. Волончук поставит гаечку, и он будет работать.
Действительно, через пять минут Волончук приведен был в действие. Он приблизился к Фильке с деревянным ящиком в руках, а в этом ящике всегда много чудесных лекарств для всех станков. Филька удовлетворенно вздохнул. Но Соломон Давидович недолго наслаждался благополучием. Уже через минуту он налетел на Бориса Яновского:
— Стоишь?
Борис Яновский не отвечает, обиженно отворачивается. Есть такие вещи, которые могут вывести из терпения даже Соломона Давидовича. Он гневно кричит Волончуку:
— Это безобразие, товарищ Волончук! Чего вы там возитесь с какой-то гайкой? Разве вы не видите, что у Яновского шкив не работает? По-вашему, шкив будет стоять, Яновский будет стоять, а я вам буду платить жалованье?
Продолжая рыться в своем чудесном ящике, Волончук отвечает хмуро:
— Этот шкив давно нужно выбросить.
— Как это выбросить! Выбросить такой шкив? Какие вы богатые все, черт бы вас побрал! Этот шкив будет работать еще десять лет, к вашему сведению! Полезьте сейчас же и поставьте шпоночку!
— Да он все равно болтает.
— Это вы болтаете! Сию же минуту поставьте шпоночку!
Волончук задирает голову, чешет за ухом, не спеша приставляет лестницу и лезет к шкиву:
— Вчера уже ставили…
— То было вчера, а то сегодня. Вы вчера получали ваше жалованье и сегодня получаете.
Соломон Давидович тоже задирает голову. Но его дергает за рукав Филька:
— Так как же?
— Я же сказал: тебе поставят гаечку.
— Так он туда полез…
— Подождешь…
И вдруг из самого дальнего угла отчаянный крик Садовничего:
— Опять пас лопнул! Черт его знает, не могут пригласить мастера!
И Соломон Давидович, по-прежнему мудрый и знающий, по-прежнему энергичный, уже стоит возле Садовничего.
— Был же шорник. Я говорил — исправить все пасы. Где вы тогда были?
— Он зашивал, а сегодня в другом месте порвалось. Надо иметь постоянного шорника!
— Очень нужно! Шорники вам нужны, а на завтра вам смазчик понадобится, а потом подавай убиральницу.
Садовничий швыряет на подоконник ключ и отходит.
— Куда же ты пошел?
— А что мне делать? Буду ждать шорника.
— Это такое трудное дело сшить пас? Ты сам не можешь?
Все-таки развеселил Соломон Давидович механический цех. И Садовничий смеялся:
— Соломон Давидович! Это же пас. Это же не ботинок!
Садовничий имел право так сказать, потому что он когда-то работал у сапожника.
22. Слово
Какой будет завод, не знал даже Захаров. Но все знали, что нужно за год заработать триста тысяч «чистеньких». А это было не так легко сделать, потому что колонию «сняли со сметы», приходилось все расходы покрывать из заработков производства Соломона Давидовича. Неожиданно для себя самого Соломон Давидович сделался единственным источником, который мог дать деньги. Раньше других пострадал от этого Колька-доктор, которому так и не удалось приобрести синий свет. Потом девочки пятой и одиннадцатой бригад, давно запроектировавшие новые шерстяные юбки, вдруг поняли, что шерстяных юбок не будет. В библиотеке сотни книг связали в пачки, приготовив для переплета, а потом взяли и эти пачки развязали. Петр Васильевич Маленький просил на гребной автомобиль сто рублей, Захаров сказал:
— Подождем с гребным автомобилем.
На общем собрании Захаров объяснил коротко:
— Товарищи! Надо подтянуть животы, приготовьтесь.
Все были согласны подтянуть животы, и ни у кого это не вызывало возражений. Даже в спальнях о подтягивании животов говорили мало. В четвертой бригаде преимущественное внимание уделяли делам механического цеха. Теперь нужно было зарабатывать триста тысяч, а станки плохие — вот основная тема, которую деятельно разбирали в четвертой бригаде. И в других бригадах страшно беспокоились: на чем, собственно говоря, можно заработать триста тысяч? Выходило так, что не на чем заработать, а между тем оказалось, что уже на другой день после приезда Крейцера выпуск масленок увеличился в полтора раза. Как это произошло, не понял и Соломон Давидович. Он несколько раз проверил цифры, выходило правильно: в полтора раза. Даже Захарову он не сообщил о своем открытии, подождал еще день, выпуск все подымался и подымался. Но подымался и крик в цехе против всяких неполадок, а потом не стало хватать литья. Ясно было, что нужно увеличить число опок. На общем собрании об этом говорили несколько раз во все более повышенных тонах; наконец разразился и скандал. Зырянский начал как будто спокойно:
— А теперь с опоками. Опоки старые, дырявые, и не хватает их. Тысячу раз, тысячу раз обещал Соломон Давидович: завтра, через неделю, через две недели. А посмотрите, что утром делается? Токари не успели кончить завтрак, а некоторые даже и не завтракают, а бегом в литейную. Каждый захватывает себе масленки, а кто придет позже, тому ничего не остается, жди утренней отливки, жди, пока остынет. Какая это техника?
И вот еще новость: Зорин, вовсе и не металлист, а деревообделочник, тоже взял слово:
— Соломону Давидовичу жалко истратить на опоки тысячу рублей.
— А если план трещит, так что?
Соломон Давидович потерял терпение:
— Дай же слово! Что это такое, в самом деле! С опоками этими, что я сам не понимаю, что ли? Опоки будут скоро. Сделаем.
С места крикнули:
— Когда? Срок.
— Через две недели.
Зырянский хитро прищурился:
— Значит, будут к пятнадцатому октября?
— Я говорю: через две недели, значит, будут к первому октября.
— Значит, к пятнадцатому октябрю обязательно?
— Да, к первому октября обязательно.
В зале начали улыбаться. Тогда Соломон Давидович стал в позу, протянул вперед руку:
— К первому октября, ручаюсь моим словом!
В зале вдруг прокатился смех, даже Захаров улыбнулся.
Соломон Давидович покраснел, надулся, он уже стоит на середине зала:
— Вы меня оскорбляете! Вы имеет право оскорблять меня, старика? Вы! Мальчишки!
Стало тихо, неловко. Что будет дальше? Но Зырянский тоже придвинулся к середине и, повернув к Соломону Давидовичу серьезное лицо, сдвинул брови:
— Никто вас не хочет оскорблять, Соломон Давидович. Вы утверждаете, что опоки будут готовы к первому октября. А я утверждаю, что они не будут готовы и к пятнадцатому октября.
Он остановился перед Блюмом, не опуская глаз. Соломон Давидович покрасневшими глазами оглядел собрание, вдруг повернулся и вышел из зала. В наступившей тишине Марк Грингауз возмущенно сказал:
