Всеволод Иванов - Кремль. У
Только этим и можно было б объяснить, что Дону решился убить немца. Позднее он говорил, что пришел шпион, но сам он всегда говорил, что надо посмотреть, как дерутся за каждую пядь земли и за каждый холм французские лавочники. Дерутся они хорошо, может быть, я не видал, но П.-Ж. Дону был трус. Он поступил так, внимательно выслушав рассказ Доната, и, выслушав, даже выразил удовольствие и нетерпение видеть немца и поторопился вперед, сказав, чтобы Донат подождал его, и Донат ему поверил и только лишь сел, как подумал, что слишком подозрительна эта торопливость П.-Ж. Дону, но он так устал и вдобавок взволнован встречей и, главное, известием о немецкой революции и планами, которые надо было обдумать.
Он, наверное, спешил ко мне, так как он всегда делился со мной, и во мне он находил друга, и я единственно кого не уличал во лжи, так его. Но он устал, а шел если он к кому, так шел всегда с планами, уже достаточно разработанными и достаточно обоснованными, на которые он уже заранее видел возражения.
Он увидал, что с холма спускается по запущенному окопу с каской в руке П.-Ж. Дону. Он заметил вначале каску, а затем уж саблю в крови. П.-Ж. Дону был доволен, он убил шпиона подле самого русского лагеря, из этого поступка было ясно, что русские сносятся с немцами. Донат не поверил такому ужасному предательству, он побежал в ложемент. Шурка встретилась и кинулась к нему. Он ее не видал, а посторонился, как бы упал в сторону. В лагере стоял гомон. Все потемнело, потемнела и каска, которую пронес П.-Ж. Дону мимо него.
Он прошел мимо трупа, не останавливаясь. Он крикнул только неимоверно громким голосом:
— Немца убили!
Он не чувствовал даже подлости, которую совершил П.-Ж. Дону, он услышал голос, который крикнул: «Немца убили!» Он сидел на холме — и солдаты на него смотрели со страхом.
Он видел, как укатил автомобиль П.-Ж. Дону с ядовитым хохотом, по моему определению. Я был растерян, я думал, что он помешался, и поэтому был так невнимателен к нему, но только на другое утро я понял, какой это великий актер. Он сказал мне только, чтобы я выпросил каску у П.-Ж. Дону, и именно эта-то просьба мне показалась чрезвычайно странной. Затем он мне сказал, что, несомненно, П.-Ж. Дону увезет его невесту и ему теперь не подойти, пока весь свет, заключающийся в каске, не будет похищен.
Я думал, что это временное потемнение ума, это, знаете ли, бывает при мгновенном психозе. Я смотрел на него с жалостью. Он поворачивал лицо, выспрашивал у меня дорогу сумасшедшим голосом — и я, дурак, причем тут же рядом были свидетели, я подробно рассказывал ему дорогу и расположение частей, которые я знал, так как меня часто выдавали за русского посла, и я по долгу службы своей должен был разъезжать и делать доклады о русской революции, и таким образом я не знал, что Шурка тоже нас слушает, не осмеливаясь показаться, чтобы ее не сочли за предательницу, ибо она отдалась немцу и, мало того, отдала ему свое целомудрие…
Весь этот ужас выяснился потом, потому что Щеглиха вдруг, несомненно, не без распоряжения П.-Ж. Дону, сняла свои кабинки, погрузила на грузовики, в два ряда так, как теперь в автокарах возят американцев по полям сражений, — увезла девок. Я еще имел глупость утешать их и мало обратил внимания на то, что Шурка поднялась неподалеку от меня. Затем приехала машина, так как оказалось, что одного доклада П.-Ж. Дону мало и что часть можно считать почти разложившейся, и только меня, специалиста-агитатора, хотели спросить и знать мое веское и окончательное мнение — разложилась часть или нет.
Весь этот день наполнен был моими глупостями, надо сказать откровенно: я имел глупость сказать, что часть вполне надежна, и этим моим уверением закончилась моя карьера.
По телефону сообщили, что солдат Д. Черепахин произнес речь немедленно после того, как уехали представители французского командования, в этой речи Д. Черепахин утверждал, что произошло перемирие и послали делегата, который предательски убит французским командованием. Часть наша была расположена в лощине, там стоял домик для офицеров, легкий, фанерный, окрашенный под цвет зелени и декорированный очень здорово; я сам занимался и вообще интересовался искусством декорировки, о котором я еще вам сообщу в дальнейшем.
Одним словом, пока Д. Черепахин говорил речь, полковник, который ненавидел Черепахина, по обстоятельствам, которые здесь неудобно рассказывать, но о которых упоминается в его завещании, — полковник Л. К. Скорняков, мужественный человек — и можно будет простить ему эту вспышку, схватил револьвер со стола и через окно, перегнувшись, выстрелил в Черепахина. Он был отравлен газами, газы повлияли на его грудь, он кашлял, как я уже вам сообщал, — и он кашлянул в тот момент, когда целился, рука его дрогнула — и он промахнулся.
Пуля убила стоящего рядом с Донатом солдата. Солдаты вскочили в землянку, убили Л. К. Скорнякова, который защищался отчаянно, надо отдать справедливость, убили попа и выпороли сестру милосердия Мургабову.
Вам теперь смешно, но неприятно лежать на скамье под прутьями, когда тебя порют солдаты и рядом лежит тело мужа. Вообще все это было страшно, но самое страшное было в том, что Д. Черепахин — сын профессора, не остановил солдат, а сказал, что у него похищен свет и дорогая невеста и он пойдет их ловить. Он пошел по заброшенным траншеям, под возобновившимся огнем — и его не смогли остановить.
Но тут расправились. Тут за свою потерянную карьеру я им дал. Пулеметиками начали чистить. Мы — сообща. Я очень доволен.
Здесь я возмутился, и здесь я потерял свою карьеру, и смею вас уверить, что в дальнейшем меня преследовала мысль не столько поймать Д. Черепахина, — это, я сознаюсь, было у меня вначале, но затем исчезло, — уже на втором секторе войны, все было перерыто и испорчено, я понял, какой великий артист Д. Черепахин, и я захотел быть его помощником, но отнюдь не ловцом. Но я не мог отказаться от своего чина и от своей возможности продвигаться.
Я мчался вслед за Донатом. Он прошел из своего ложемента, и так как рядом с ним стояли негры, то тут только я понял, какое великое дарование актера у него было. Он сделал что — он увидал убитого негра, он взял его одежду, его документы, — а негра одел в свое — и, таким образом, похоронили Д. Черепахина.
Война нас сделала одинаковыми — и негра нельзя было отличить от белого. Д. Черепахин прошел в лагерь — и там, собрав негров, произнес им речь о том, что война кончилась, что немцы отступают. Он искал каску немца, он исполнял свой обет, и когда мы примчались в негритянский лагерь, Донат уже ушел среди пуль в соседний лагерь.
Там были зуавы, он, наверное, поступил так же, но мы не могли обладать такими способностями, которыми обладал он, а именно, способностями перехода: там, где он переходил, мы должны были обходить — и пока мы объезжали на своем автомобиле вокруг проволочных заграждений и наглых взглядов солдат, — он успел получить волшебный клубок бреда от умирающего негра.
Он должен [был] поднять тяжелый камень, который упал на негра с разрушенного здания. Он с трудом задержался, он торопился, но он взял оглоблю от сломанной повозки и поднял камень, подкатив под рычаг колесо. П.-Ж. Дону говорит, что невозможно пройти этими полями. Тогда умирающий негр просит Доната оказать ему услугу, прежде чем он передаст ему свой клубок. Д. Черепахину было жалко на него смотреть, он спешил — но ему надо было переодеться, а он не желал раздевать раненого, а раненый это понимал, а потому и задерживал его своими просьбами. Донат же исполнял их потому, чтобы легче было усидеть — и не так скучать. По долине ходило стадо кобылиц, которые страстно хотели жеребца. Как их было устеречь. Жеребец был убит. Кобылицы подходили к жеребцу как бы прощаться. Донат освободил его тело и запалил его шерсть; они отошли, он их спутал уздечкой, они стояли и не могли затоптать раненого, потому что тут один проход. Он воздвиг другой проход, он отгонял кобылиц и поднял тот прут, которым отгонял их раненый, — и пока кобылы обнюхивали коня — он сделал перегородку, баррикаду от кобыл — раненый успокоился. Ом велел разжать ему руку и, счастливый, сказал, улыбаясь:
— Ты получил волшебный клубок бреда, а мне он не нужен — я и так умираю, — и он умер.
Донат усмехнулся, но ему стало лучше, он как будто услышал последние слова негра: «брось», он кинул клубок на землю, переоделся, оттянул тело; кобылицы ринулись в поле — он увидал, по какой линии стреляют, — и взял влево, кроме того, он увидал, где секреты.
Он сказал речь, и так как торопился и ему засветло хотелось прийти к прожекторам, чтобы они бросили светить. Он чувствовал себя великолепно. Все удивлялись, откуда в этом простом солдате такой великий талант оратора, и только потом не могли соединить эти два лица. Солдаты все удивлялись, но он услышал знакомый гул «Мерседеса» зеленого — и пошел дальше, прежде чем его успели остановить.
