Всеволод Иванов - Кремль. У
Сознаюсь, я со злорадством наблюдаю эту кашу, которая заварилась в России. Я хотя и Францию тоже, сознаюсь, презирал, хотя и получал установленную пенсию, так как сражался с большим успехом и даже некоторым образом обратил на себя внимание верхов, но тем не менее я жаждал работы, мне хотелось приехать в Россию, указать, возмутиться. Я бы никогда в нее не приехал, если бы не одно возмутительное обстоятельство, которое пробудило во мне страх и которое говорит мне, что там не немцы приехали, а французы, и приехали они вот за чем.
Я сижу вечером… в кафе, пью ликер — зеленый, тот шартрез, который вам привезли немцы, подходит ко мне некий человек и шепотом говорит, что по делу чрезвычайной важности и по делу Республики меня просят в комендатуру. Я пошел. Я солдат — и доброволец, не забудьте. Одним словом, мне дали в зубы пакет и направили в Верден, там я получу нужные сведения, а в Вердене я пришел к генералу П.-Ж. Дону.
Я вижу по вашим лицам, что имя это вам знакомо, а если кому не знакомо, так я скажу, что этот молодчик был инструктором, что ли, как это теперь называется, в типографии Кремля и ставил здесь машины, и сейчас произведите движение и сбегайте за его сыном с тем, чтобы он узнал историю или, вернее, некоторые биографические данные из жизни своего отца, небезызвестного французского героя, много прославленного знаменитыми фотографиями. Я понимаю, почему он меня вызвал, едва ли это был у него сознательный поступок, вернее, то, что называется мучениями совести, всплыло или начало всплывать и все то, что привело его к страшной катастрофе, о которой полезно будет узнать его сыну. Он посмотрел на меня с каким-то темным сладострастием и сказал:
— Солдат, на нас выпала великая честь, мы должны выбрать среди многих трупов труп одного француза из полков, которые погибли на девяти секторах верденского сражения, будет взято по одному телу, все это уложено в гроба, и тогда выберется один, которого и похоронят под Триумфальной аркой в Париже, вместе с сердцем Гамбетты.
Он испытывал странный восторг. Он, видимо, и меня хотел подцепить на этот странный восторг или, вернее, чтобы я сказал, что знаю его тайну, я сразу все понял и сразу узнал его тихое лицо и медленные движения, те, которые я видел на том участке фронта в тот памятный вечер, о котором вы узнаете ниже. Он, видимо, хотел преодолеть себя, но разве можно преодолеть огромную силу Доната Черепахина, который и мертвый звал к себе и который оставил мне свое завещание — я его еще вам скажу.
Мы ехали по полю, разыскивая стоянку того полка, из которого решено было взять тело. Мы видели огромные однообразные поля могил и много крестов, чрезвычайно однообразных. Я знал, какого креста боится П.-Ж. Дону, но я к нему не шел, потому что я и сам боялся тех чувств, которые во мне бушевали, — не скрою и не боюсь скрывать своей трусости и некоторой, скажем, подлости, — пришел с нами комендант кладбища.
Нас было трое, из уполномоченных старых бойцов. Генерал остановился. Сторож смотрел меланхолически. «Которую из этих могил разрыть, герой?» — спросил генерал чрезвычайно напыщенным голосом, в котором скрывалась явная трусость, чтобы не открылась та могила, на краю оврага подле желтого камня, похожего на трубку, и тот камень, о который споткнулся П.-Ж. Дону, тогда веля его убрать солдатам, — а они, потрясенные его великим злодеянием, не убрали. П.-Ж. Дону весь трепетал.
Я чувствовал сладострастие. Да, я должен сознаться, я подлый трус, и больше зловредного созерцания во мне, и где мне совесть предсказывает действовать, я трушу и замираю, а затем начинаю страдать и страдаю долго. Так случилось и на этот раз: генерал из всех, кто там стояли, несомненно, меня не узнал, но он чувствовал, что я знаю [его] какое-то тайное отношение к могиле Доната, и он думал, что если один из нас выйдет и покажет на одну из могил и покажет тело Доната, а если выйду я, жалкий Старков, то я не осмелюсь показать тело Доната, и я не вышел, в этот раз трусость сослужила мне хорошую службу, потому что и генерал, видимо, и я смотрели на могилу Доната, и тот солдат, который стоял рядом со мной, подошел к могиле Доната и сказал: «Этот».
И таким образом гроб Доната попал в число тех восьми гробов, которые отправили в Верден.
Я сидел в солдатском вагоне. Мы смеялись и шутили, что теперь едва ли мы узнаем те гроба, потому что перенесут тела в новые гроба, но судьба меня вела уже до конца — мучая и заставляя быть свидетелем мучительства других, правда, это мне доставляло большое наслаждение, и я был твердо убежден, что П.-Ж. Дону будет наказан достойно, раз началось уже наказание. Я от злорадства спал плохо. Мы подъезжали к Вердену. Мы все время играли в карты, я не люблю этого развлечения, но день был ветреный, и когда показались крыши Вердена, ветер унес наши карты, и мы хохотали, так как они попали кому-то в лицо.
Была у нас в лазарете, — я уже переношу действие к тому, как очутился Донат Черепахин в могиле подле желтого камня, похожего на трубку, и о котором все думают, что он лежит для дела, настолько у него деловой вид, — была старшая сестра милосердия И. П. Мургабова, женщина, которая несла свою девственность и верность, и ее все уважали, хотя я и про остальных ничего не скажу плохого.
Наша дивизия воевать сомневалась, потому что произошла революция, и мы все митинговали. Так как я считался великим патриотом и героем, награжденным орденом, то меня отправили уговаривать бунтующую дивизию. Я и приехал, откуда и узнал Доната и все страшные вещи, которые произошли в этой дивизии. И. П. Мургабова относилась к Донату с большой, непонятной для меня нежностью, тем более и парень-то не отличался особенными заслугами, хотя и был красив, но знаменитые роды презирал и в прапорщики идти не хотел, хотя и готовился сдать экзамен, но не сдал, так как усумнился — имеем ли мы право воевать.
И так как должен вам сказать, что оратор я плохой, несмотря на все свое дарование, хотя я и заучивал почти все речи Керенского и говорил его речами наполовину, но толку от этого было мало, и тогда к нам прислали П.-Ж. Дону, лейтенанта и тоже добровольца, из контрразведки, — нет ли каких шпионов, у кого какая профессия, тот то и видит.
Одним словом, П.-Ж. Дону пришел ко мне в гости, я с ним разговаривал хорошо, мало понимая, что он ищет самый корень заговора. Они обрадовались друг другу. Донат искренне, так как они подружились потому, что П.-Ж. Дону был коммивояжером типографских машин, и, надо сказать, всучил нам довольно гнусные французские машины и — жил долго, потому что и он понимал тоже, в чем дело, и пока, мол, не наладится машина, то мы вам и авансы не оплатим.
Тут же они вспомнили приятеля своего Людвига-Ивана Зюсьмильха. У них много было совместных воспоминаний, но П.-Ж. Дону сказал, что Зюсьмильх, наверное, жулик и пускает против нас газы. Донат, с присущим ему благородством, надо сказать, больше от усталости, когда так трудно гневаться, защищал немца. П.-Ж. Дону не спорил, хотя лицо его и покрылось отвратительными пятнами. Донат был растроган еще тем, что мужики с верховьев Волги, которым надоело рассказывать похабные сказки, начали вспоминать о родине, и тут произошел разговор, из которого было видно, как любит отец Доната и как страдает по нему, если мимо двух кремлевских рвов ведет третий, глубже всякой старины. Очень разговоры эти растрогали сердце Доната, и он сказал: «Милый мой отец».
Ему еще больше захотелось идти на родину. П.-Ж. Дону ухаживал также и за сестрой милосердия И. П. Мургабовой, а полковник Л. К. Скорняков, что, что называется золотопогонник, [ревновал ее] в тот вечер. П.-Ж. Дону решил испытать на них свое средство, то есть пустить, как он мне открыл, на них газы, потому что немцы, чувствуя в них своих союзников, по ним не стреляют. Сердце у П.-Ж. Дону, надо сказать, было не из мягких, мне было тяжело слышать, когда он мне это сказал, и не мне, а на совещании офицеров, которые представляли Францию в дивизиях русских. Положение на фронте было напряженное, и П.-Ж. Дону можно было многое простить.
Немцы отчаянно перли. Пахло Седаном. И французы были готовы землю грызть зубами.
В тот вечер, когда я вошел, Скорняков ревновал не только к настоящему, но и к прошлому: он кричал, что не сознавалась ли ты, что спала с отцом Доната, и та созналась. Л. К. Скорняков был задушен газами, и, чтобы его состояние улучшить, он потребовал свадьбы. Вот я и шел на эту странную свадьбу. Пот лил градом. Было душно. Французы начали обстрел тяжелыми снарядами. Я жил в трактирчике. Там думали, наверное, гнездо. Я присутствовал при родах. Рожала трактирщица.
Раздалось характерное свиное хлюпанье — и я подумал, что если они ударят, то по тому месту, где больше могут собрать людей. Я выскочил, бежала и бабка, кинув на руки роженицы ребенка, который только открыл глаза. И тяжелый снаряд превратил маленький трактирчик в развалину, а плита, на которой роженица велела кипятить воду, а также разогреть для деда красное вино, которое он любит подогретым, все запылало.
