Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков
— Вот я и говорю: по совести надо работать, по совести жить, — сказал Максим Федорович.
— Все это, папаша, известно, — перебил его Николай нетерпеливо, — не об этом речь…
— А об чем, милый-дорогой, об чем? — кротко спросил Максим Федорович, побаивавшийся своего раздражительного зятя.
— Совести и сознательности — этого у нас хватает, а вот порядку надо побольше.
— Так ведь об этом и говорим, — сказал Максим Федорович. — Каждый, значит, должен на своем месте соответствовать…
— Вы вот чего, Максим Федорович, — Сутырин налил себе и старику водки, — давайте-ка будем за столом соответствовать, а в больших делах и без нас разберутся.
— И то верно, — согласился Максим Федорович, — и выпьем… Бурлацкое горло все прометет. А чарка вина прибавит ума. Ваше здоровье!..
Эх, гулянье мое, гуляньице мое,
До чего меня гулянье довело! —
начал Николай звучным тенором. И гулким басом Сергей подтянул:
Со полуночи до белой до зари
Нападают все богаты мужики,
Все богаты мужики, расстарые старики…
Их голоса сливались в один.
Запрягают тройку вороных коней,
Подкатили ко широкому двору… —
снова начал Николай, и Сутырин подтягивал:
Подхватили меня, молодца, с собой,
Повезли меня в Нижний городок,
Завезли меня в соседний кабачок…
И чудилось детство, вечер в деревне, закат, когда гонят с поля стадо и облако пыли движется по дороге… И последний шум улицы, звон ведер у колодца, скрипение журавля, и сваленные у избы бревна, на которых так хорошо сидеть вечером, кутаясь в отцовский пиджак и прислушиваясь к смеху и разговорам девушек и парней…
— Коля, Сережа, — просила Соня, — ну спойте еще что-нибудь, спойте…
Но Николай не любил похвал, не любил, когда его просили спеть еще. Наклонясь к Сутырину, сказал:
— Выдь, Сережа, в спальню. Разговор есть…
— Насчет Клары слыхал, нет? — Николай плотно закрыл за собой дверь.
— Слыхал, — нехотя ответил Сергей, предчувствуя один из тех нравоучительных разговоров, на которые был падок его приятель.
— Ну и что?
— Сколько веревочке ни виться…
— Может, разговоры, не знаю, — нетерпеливо перебил его Николай. — Восемь тысяч недостачи, могут в тюрьму упрятать.
— Вполне свободно.
— Так ведь и тебе позор и сыну.
— Я с ней семь лет не живу, а сын за родителей не в ответе.
— Она тебе законная жена.
— Что из того? Воровать не заставлял. Сам знаешь, из-за этого из дома ушел.
— Ушел ты, не ушел, об этом никто не знает. Муж ты ей — значит, и за нее и за семью отвечаешь.
— Отвечать будет тот, кто делал дела, — возразил Сутырин. — К чему ты разговор этот затеял? Если бы я и хотел, то все равно помочь тут нечем. А я, честно говоря, и помогать не хочу. Хватит! Хотела своим умом жить — пусть живет.
— Разводиться надо было, — жестко произнес Николай, — а не в кусты прятаться. Не развелся вовремя — поправляй теперь дело, иначе позор тебе на всю жизнь: жена судимая… И Алеше тоже.
— Что я могу сделать? — пожал плечами Сутырин.
— Может быть, деньги эти внести надо, может, еще что.
— Откуда у меня такие деньги?
— Не знаю… не знаю… Поговорить надо с ней, совет подать, пока не посадили еще.
— Не пойду я к ней, — мрачно произнес Сутырин, — не о чем нам говорить.
— Дело твое, — холодно сказал Николай, — только я тебе вот что скажу: из одного капкана ты не выбрался, а в другой попадаешь.
— В какой такой капкан? — усмехаясь, спросил Сергей, отлично понимая, о чем говорит Ермаков.
— Сам знаешь.
— А все-таки?
— Я про Дусю твою распрекрасную говорю.
— А что Дуся? — с вызовом спросил Сутырин.
У него сжалось сердце в предчувствии того, что скажет сейчас Николай. Он хотел и в то же время боялся услышать это.
— А то, — сказал Николай, — я тебе по дружбе говорю, Серега: брось! Не пара она тебе. По себе дерево руби.
— Слыхали, — все так же неестественно усмехаясь, сказал Сутырин.
— Для тебя она человек новый, — безжалостно продолжал Николай, — а мы ее в порту давно знаем, знаем, кто она есть.
— А я и знать не хочу, — произнес Сергей, чувствуя, что Николай скажет сейчас что-то ужасное и отвратительное, и по-прежнему желая и боясь это услышать.
— Не хочешь — как хочешь. Только уж потом на меня не пеняй. Хотел предупредить — сам не позволил… Будешь локти кусать, как из одной истории в другую попадешь…
— Ну говори, чего знаешь, — улыбнулся Сутырин.
Его тон, беззаботный и иронический, оскорбил Николая. С холодной жестокостью, которая пробуждалась в нем в такие минуты, он сказал:
— Ты у нее спроси, сколько она мужиков до тебя сменила, здесь, на участке. И про Ляпунова, бригадира, и про других.
— А я это знаю, — спокойно ответил Сутырин, чувствуя биение собственного сердца, пытаясь справиться со своим дыханием.
То, что сказал Николай, поразило Сергея. Его смутные подозрения стали фактом. Вся интимная сторона его и Дусиной жизни, ласки, милые особенности, все, что казалось принадлежащим и известным только ему одному, теперь было осквернено прикосновением чужих рук.
Он тут же ушел от Ермаковых, сославшись на необходимость быть на теплоходе. Он хотел видеть Дусю и высказать ей все. Пусть знает, пусть не думает, что сможет дальше его обманывать. А она обманула его вдвойне: он потерял не только любимую женщину, но и человека, в котором видел прибежище от неприятностей, чинимых ему Кларой. Та хоть соблюдала себя, а это открыто, при всех, никого не стесняясь… С бригадиром жила, чтобы на работе поблажку иметь, не могла найти себе в другом месте… Может быть, и сейчас бывает с ним… По старой памяти… Ведь видят-ся-то каждый день… И этот, другой, посмеивается над ним.
Он увидел Дусю выходящей из ворот участка. Все в ней еще было ему дорого — каждая черта, каждое движение… Когда она увидела его, озабоченное
