Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
— Жамилат, — не выдержала бабушка, — если у всех урожай, значит, и у тебя тоже. Что же, над твоей делянкой другое небо, что ли? Или, может, над ней тучи из овечьих шкур? Никто не придет забрать твое, так уж лучше молчи…
Бабушку поддержала и мама:
— Я много пережила на этой земле. Случалось, и град побьет посевы, и засуха высушит. Сколько раз оставались без куска хлеба. Но я никогда не жаловалась. Недаром говорят, нет более богатого человека, чем бедняк, который доволен тем, что имеет, и более бедного, чем богач, который завистливо глядит на чужое.
— Вот так вы все не верите. А у меня, правда, ничего нет, — вздохнула Жамилат и, потрескавшимися грубыми пальцами вытерев уголки губ, подвинулась к бабушке.
— Только что поругалась из-за вас, — сообщила она. — И чего только людям надо! — Жамилат притворно зачмокала языком. — Сегодня в жаровне Гаджи Анква и Субайбат жарили кукурузу. Ваша дочь тоже пришла. Как же они на нее смотрели! Я думала, тут же съедят глазами. А как только она ушла… У, как я ненавижу эту Анкву. У нее на языке мед, а в сердце стожалая змея. Не успела она уйти, как Анква и говорит: «Только что вылупилась из яйца, а уже красится и обсыпает лицо мукой, которая продается в городе в красивых коробочках…» И Анква тут же поклялась материнским молоком, что косы у нее вовсе не ее косы, а… — и Жамилат совсем понизила голос, причем он стал у нее вкрадчивым-вкрадчивым, — Сафражат, мол, отрезала их в тот день, когда получила известие о гибели мужа. Я не выдержала, — тут Жамилат повысила голос, теперь он звучал так, как будто она произносила обвинительную речь на суде, — и говорю: «Да как же тебе не стыдно, Анква, позорить честную девушку?»
Я видела, как вспыхнула моя мама.
— Я покажу этой Анкве, как наговаривать на мою дочь.
Но бабушка тут же дернула ее за подол, и мама снова села, прямо на горку зерна. А бабушка, наоборот, встала. По лицу ее пошли красные пятна. Она подбоченилась и, многозначительно глядя на Жамилат, произнесла:
— Не тот мой враг, кто обо мне что-то там говорит, а тот, кто мне эти сплетни передает. Болтовня на мельницах да жаровнях для меня что дождь, который идет за горой. От него моя крыша не потечет… К нам с такими хабарами больше не приходи. И за дочь нашу нечего заступаться. Лицо ее, что хочет, то с ним и делает.
Жамилат, выслушав такую речь, посинела, покраснела и развела руками.
— А я-то думала, ты умная женщина! — сказала она моей бабушке.
И поспешно скатилась с лестницы.
— Зачем ты с ней так? Она же нам добра желает, — сказала мама растерянно.
— Добра?! Да она твою злость хотела вызвать, каждое твое слово покрасить в черную краску и донести до их ушей. Пришла, помешала работе, — бабушка с сожалением посмотрела на горку зерна, — ранила нам сердце и вселила злобу на людей. Пусть бы себе чесали языки. Нам-то что, если мы этого не знаем. А теперь эти сплетни испортили новое зерно. — И бабушка стала пригоршнями бросать зерно на двор, сзывая кур и при этом приговаривая: «Пусть с этими зернами все сплетни и хабары уйдут в животы кур».
По поверью, если в то время, когда хозяйка просеивает зерно нового урожая, в дом придет человек с хорошей вестью, то и хлеб весь год в этом доме будут есть с радостью, и наоборот.
Мама молчала, словно соглашалась с бабушкой. Но лицо у нее было напряженное: видно, она о чем-то усиленно думала.
— Нет, мать, — вдруг сказала она решительно, — ты как хочешь, а я пойду, — она бегом помчалась в жаровню.
Я тоже на всякий случай побежала за ней.
Горячий пар, едкий, слепящий, сладкий и теплый аромат жареной кукурузы ударил мне в лицо.
Мама вошла, гордо откинула назад голову с тяжелыми, уже седеющими волосами. Ее зеленовато-серые глаза сверкнули. На бледных щеках вспыхнул румянец. Какой она была красивой и неприступной в эту минуту! Женщины, до этого оживленные болтовней, стихли. Анква, подбрасывающая в жаровню топливо, так и застыла с вытянутой рукой.
— Анква, — высоким, звенящим голосом сказала мама, — вот мы принесли краску из города и белую муку в коробочках для твоих дочерей. Может, они станут хоть чуть-чуть похожи на девушек.
Анква бросила охапку соломы, стряхнула платок, к кисточкам которого прилипли соломинки, и подбоченилась:
— Что же, по-твоему, мои дочери без рук, без глаз? А яркая красота нам ни к чему: красота — не пиала, воды из нее не выпьешь. И не ваза: цветы не поставишь. И вообще, чего не дал аллах, того никто не может дать.
— А я, думаешь, ходила с заявлением туда, в небесный президиум, чтобы мою дочь сделали красивой?! Хорошо хоть красота — это то, что не продается и не покупается.
— Подумаешь, красота! Я не видела делянки, которую бы вспахали на красоте, и урожая, что собрали бы с высокого лба, и плодов, что зрели бы на черных бровях. Алые губы — это не корзина спелой вишни. Ими сыт не будешь. Хоть мои дочки и не красивые, однако их заметили раньше, чем твоих.
И Анква, довольная тем, что задела самое больное место моей матери, победоносно посмотрела на притихших женщин, как бы призывая их в свидетели своей бесспорной правоты.
Но не тут-то было, моя мама тоже не уронила своего достоинства.
— Поздравляю! — спокойно сказала она. — Но если ты, сидя за спиной мужа, только и занималась тем, что с самого их рождения заманивала в дом женихов, то я в это время зарабатывала кусок хлеба для сирот. Конечно, мерку отборной пшеницы среди мешков овса трудно продать. Но если бы у тебя, Анква, был сын даже с золотой головой и бриллиантовыми глазами, а у меня десять дочерей, а одиннадцатая хромая, и то я не отдала бы ее за твоего бриллиантового сына… Была бы голова, а шапка найдется. Охотников поймать эту жар-птицу, — сказала мама, намекая на мое имя Фазу, что означает жар-птица, — будет столько, сколько сейчас в этой жаровне жарится кукурузы. Вставай, Анква, смывай краски с ее лица, снимай косу, что пришита к ее волосам!
И мама стала наступать на Анкву, оттесняя ее в самый угол жаровни.
Я не на шутку испугалась. В первый раз я видела мою добрую и молчаливую маму такой рассерженной. Даже сама Анква не
