Струны памяти - Ким Николаевич Балков
Вот так-то… Не мешкая, бегу к Шутику.
Встречает на пороге:
— Герой! — восклицает. — Как есть, герой!..
Шутиха заходит в избу:
— Пойдем, варнак, мыться. Нагрелась уж банька-то…
— Это мы как дважды два, — соскакивает с лавки Шутик. — Организуем самым форменным образом!.. — Семенит к койке, вытаскивает из-под нее сундук, обитый железом, с большим ржавым замком.
Выходим из дому. Шутик придерживает шаг. «Ну, чего ты?..» — ворчливо говорит Шутиха. «А ничего, — лопочет Шутик. — Ты иди, я нагоню…» Шутиха в сердцах машет рукою, удаляется…
— Слышь-ка, парень, — говорит Шутик. — А ты молодцом держался: как на волка-то глянул, ну, на того, что выбежал наперед стаи… Как заорал-то!.. Я после этого рева зауважал тебя.
С недоумением смотрю на него:
— О чем ты, дед?..
— Все о том же, парень. О том же…
— Так не было ж ничего, — почти кричу я. — Не было!
— Как… не было? — обижается Шутик. — Было. Еще как было! Память, видать, у тебя того… кхе-кхе… как у моей Шу… Тьфу!.. старухи. С утра, случается, подметет в избе, а вечером опять за веник берется. Я говорю: чего балуешь, ведьма, подметала ж… А она: и веник с утра не брала в руки. Попробуй докажи. Вот и ругаемся.
Подходим к баньке. Серая, и крыша продавлена, ее построили по настоянию председателя сельсовета за околицей, на берегу реки. По слухам, сказал председатель сельсовета, что банька нам нужна как общественное заведение, чтоб люди меж собой почаще встречались и о делах толковали.
Но не стала банька общественным заведением: у каждого своя есть. Все ж Шутик и Шутиха ходят сюда исправно, и печку топят, и воду с реки носят. Не раз уж им предлагали по-соседски прийти на парок… Но Шутик ни в какую… Из принципа. И Шутиха, уж на что, казалось бы, сильна духом и умеет взять верх над стариком, а тут уступает…
— Ну, ладно, беги, — говорит Шутик. — Я пойду помоюсь…
С неделю я не вижу Шутика: то да се, и алгебру надо подтянуть… А когда прихожу в старую избу по соседству с магазином, застаю Шутика в плохом настроении: уж и навстречу не поднимется, и кружки чаю не предложит…
Я не знаю, что волнует Шутика, но чувствую, нелегко ему теперь со своими мыслями, и говорю:
— А мы с пацанами ходили на Шаманский перевал, играли в красных да белых. И тебя вспоминали, как ты пугнул казаков. Пацаны долго смеялись.
— Ну, ну, смеялись, значит?..
— А-га, — говорю, но тут же замолкаю: обидеть можно… — Да нет, — добавляю поспешно, — не то, чтоб смеялись, просто… радовались, что ты такой ловкий.
— Завтра день Советской Армии, — неожиданно говорит Шутик. — А старухи нету… Уж из клуба прибегали, спрашивали: буду ли выступать?.. Надумали дать слово двум поколениям воинов, но на деревне никого не найти из первого поколения. Получается, один я такой…
— Приедет бабка, — говорю я. — Куда денется?
Шутик задумывается, прикрыв ладонью глаза, а в это время открывается дверь и в избу входит Шутиха. Она в серой овчинной шубе, подпоясанной ремнем, ставит на стул баул, выпрямляется… Шутик как-то совсем по-бабьи охает, срывается с места, спешит навстречу… Останавливается подле супруги, взъерошенный, ростом едва ли не по плечо ей, лопочет:
— Потерялась… А тут жди…
— Сестренница приболела, а у нее корова, козы… Доглядеть некому.
В глазах у Шутихи я вижу радость и удивляюсь: всегда-то вроде бы как выстуженные, холодком от них тянет, а теперь светятся… И в голосе что-то непривычное, ласковое, когда спрашивает:
— Ну, как ты тут без меня?..
Шутика не надо просить: и говорит, и говорит… И на Шутиху поглядывает, и пальцем грозит: не завела ли там, в райцентре, хахаля?.. Смотри, допрыгаешься!.. Шутиха улыбается и тоже говорят… Слушаю их, и не по себе становится: что-то ненормальное вижу в их воркотне, смешное что-то и вместе грустное.
На следующий день иду с пацанами в клуб. Шутик уже на сцене сидит за красным столом, подле него фронтовики с орденами да медалями, а сам он в красноармейской шинели и в буденовке… Помню, жаловался: «Гимнастерка вся протерлась, уж и не выйдешь…» Оттого, видать, и сидит теперь в шинели, а небось жарко: в клубе натоплено по случаю праздника…
Фронтовики один за другим подходят к трибуне, припоминают к случаю: «Уж я и так его, и этак, а он настырен, не сдается. Но, слава богу, одолели-таки…» Я слушаю и не слушаю, гляжу на Шутика, жду, когда дойдет до него очередь. А вот и доходит… Говорит председатель колхоза, он сидит рядом с Шутиком и внимательно разглядывает колокольчик, постукивая пальцем по медному корпусу.
— А теперь перед вами выступит Шутик, прошу прощения, Шутиков… Твоя, значит, очередь, двигай к трибуне…
Шутиков поднимается, лицо красное. Волнуется… Идет к трибуне, подметая шинелью пол. Смешки из зала: «Ты б обрезал ее, что ли?.. Больно велика!» Я обеспокоенно смотрю на Шутика: как бы не вывели его из себя эти смешки. Но не тут-то было!.. Шутик положил на трибуну руки, посмотрел в зал… И лицо уже не красное, а красивое даже… Говорить начинает, и так складно, что я забываю обо всем на свете, думаю: «Надо ж, будто всю жизнь стоял за трибуной, и силу ее знает…»
— Вчера подсчитал со старухою, — говорит Шутик. — Ровно тридцать два годочка прошло с того дня, когда была создана наша армия… красная… советская… И сколько же она за эти годочки сделала!.. Гражданскую войну выиграла — раз… Отечественную — два… Скажу за гражданскую… За эту, недавнюю, говорить не буду, потому что там не был… не участвовал… Сколько было геройства в гражданскую — пальцев у вас у всех, которые теперь в зале, не хватит, чтоб сосчитать, сколько было геройства. В-вот!.. И опять же я… Помню: ночь… Шаманский перевал… похлебка в котле… белогвардейский разъезд и я…
Хорошо говорит Шутик, я слушаю об этом не в первый раз, а все ж интересно, и в голове картины разные… то вижу Шутика
