Пантелеймон Романов - Русь. Том I
Валентин вежливо наклонил голову и попросил путешественника зайти в дом обождать и обогреться, пока приедет хозяйка дома. Он крикнул прислуге, чтобы она взяла вещи и снесла их в комнату для гостей, а ямщика накормили бы.
При упоминании о комнате для гостей профессор хотел было что-то сказать, но ничего не сказал. Он был такой мягкий, вежливый и кроткий человек, что, очевидно, ему показалось неловким и неделикатным спрашивать у этого приятного незнакомца, на каком основании он встречает его как хозяин дома и спроваживает в комнату для гостей.
Валентин помог путнику раздеться, несмотря на усиленные протесты того, тронутого такой внимательностью, и пригласил его пока в кабинет, предупредительно показывая туда дорогу.
И опять профессору показалось неудобно сказать, что он сам хорошо знает дорогу в свой собственный кабинет.
И только, когда он вошел туда с дорожным портфелем и шляпой и увидел вместо своего рабочего кабинета уголок воспетого всеми поэтами Востока с пылающим камином и зажженными средь бела дня лампадами, он чуть не уронил портфель и шляпу от изумления. Но сейчас же оправился.
Профессор был довольно высокого роста, с сединой на висках, с приятным лицом, постоянно складывавшимся в вежливую мягкую улыбку, и с какой-то боязнью причинить какое бы то ни было беспокойство окружающим. У него была привычка, — когда он стоя слушал, — поправлять рукой очки и даже держаться за мочку их и моргать, отчего лицо его выражало еще больше внимания и готовности.
В кабинет подали чай, вино. И так как горничная была новая, не знавшая профессора, то она ничем не обнаружила создавшегося недоразумения.
Валентин, как истый джентльмен, не спросил профессора, откуда он и по какому делу приехал к баронессе. А чтобы гость не томился и не скучал в чуждой ему обстановке, он был очень с ним внимателен и предупредительно вежлив.
У них очень легко и живо завязалась беседа. Поводом к ней послужил вопрос профессора, почему такая странная обстановка в кабинете, какая-то смесь Востока с первобытностью.
— Верно, — сказал Валентин, — смесь Востока с первобытностью. Это то самое, что мне и нужно было… Ибо только в первобытности для нас свежесть, а культуру мы уже видели.
— …И не удовлетворены ею, — вежливо и мягко добавил профессор, — потому что в ней предел и точка, а душа наша хочет высшего и бесконечного. Я часто думаю, что, может быть, то, чем современный человек так дорожит — культура и цивилизация, являются только определенным этапом и, следовательно, очередной иллюзией и заблуждением, а не конечной стадией совершенства жизни. И через несколько сотен лет вся современная форма культуры изменится или многое, считающееся незыблемым, исчезнет…
— Все исчезнет, — сказал Валентин спокойно.
Профессор только молча посмотрел на Валентина через очки и ничего не сказал на это. Потом продолжал:
— Взять хотя бы право, — я говорю, как специалист, — каким изменениям оно подвергалось… И то право, каким мы живем, в сущности уже разрушено нашим сознанием. Мы внутренне живем тем правом, которое будет через триста, четыреста лет. А если мы проживем эти четыреста лет, то и тем правом будем не в состоянии удовлетвориться. Здесь какая-то неясность и нет логики.
— И не нужно, — сказал Валентин, разглядывая на свет вино в стакане.
Профессор хотел было что-то возразить, но, очевидно, не решился и только продолжительно посмотрел на Валентина, придержав мочку очков рукой.
Валентин был даже доволен, что баронесса долго не приезжает и тем самым делает приятную беседу с случайным путешественником продолжительной.
— Вот меня сейчас тянет на Урал, в дикие глухие места, — говорил Валентин, шагая по ковру с трубкой и заложив одну руку за спину, — на священные воды озера Тургояка, и туда я уезжаю ровно через неделю, если не считать сегодняшнего дня. Почему меня туда тянет? — спросил он, останавливаясь и глядя на профессора.
Профессор тоже посмотрел на него.
— Какая тут логика? Логики никакой, и наука здесь что-нибудь сказать бессильна. Просто душа хочет раздвинуть узкие пределы и вздохнуть вольным воздухом безбрежности. А здесь настроили везде всего, наставили тумбочек и думают, что хорошо.
— Да, где тумбочки, там точка, — грустно согласился профессор.
Потом друзья мысленно шагнули за тысячу лет вперед. Профессор выразил предположение о невероятных чудесах техники, к которым придет человечество. Но Валентину это не понравилось.
— Скучно, — сказал он, — опять те же тумбочки будут. Из всего, чего достигла цивилизация, заслуживает внимания только английский табак, сыр рокфор и некоторые сорта вина. Да еще женщины современного Парижа. Хотя теперь я и им предпочел бы дикарку, сильную, смуглую девушку, которая не понимает русского языка, не задает вопросов и прекрасно готовит пилав.
Но тут началось что-то странное.
Профессор подошел к письменному столу и, открыв его на глазах ничего не понимающего Валентина своим ключом, положил туда бумаги и портфель.
Валентин проследил за ним удивленным взглядом, но ничего не сказал, решив, что у каждого человека могут быть свои странности.
Беседа возобновилась.
Потом профессор подошел к стенному шкапчику и, уверенной рукой достал флакончик со спиртом, потер себе висок и понюхал, извинившись за свою головную боль.
Это уже начинало пахнуть спиритизмом, если человек, заехавши на перепутье в чужой дом, уверенно отпирает подошедшим ключом письменный стол и знает, где стоит флакончик со спиртом.
Тут только Валентина осенило.
— Так это вы?… — сказал он, посмотрев на профессора.
— Я… это я… Но ради бога, не беспокойтесь, — сказал Андрей Аполлонович, сделав виноватое и испуганное движение в сторону Валентина, как бы успокаивая его.
И беседа продолжалась еще с большим интересом для обоих и с большей предупредительностью с обеих сторон.
Валентин вдруг почувствовал, что, может быть, он несколько виноват перед профессором, в особенности, как ему казалось, в деле устройства уголка Востока из кабинета ученого. И потому он был изысканно предупредителен.
А профессор чувствовал себя тронутым предупредительностью человека, который, по всем видимостям, отнял у него жену, забрался к нему, как дикарь, в кабинет, перерыл там все, и не только, как бы следовало ожидать от подобного субъекта, не наклал ему в шею и не выгнал вон, а показал себя истинным джентльменом, способным понимать высшее.
И ему из размягченного чувства признательности хотелось показать, что он не только не позволит себе предъявить и отстаивать свои права, но даже боится, как бы у его собеседника не явилось и тени подозрения на этот счет.
* * *Баронесса Нина с замирающим сердцем подходила к дверям кабинета. Она хотела призвать на помощь святого с двойным именем, которого привыкла призывать в подобных случаях, но от волнения забыла первую половину имени, самую главную, и потому ограничилась только тем, что торопливо перекрестилась мелкими крестиками и открыла дверь.
Друзья, держа стаканы вина в руках, чокались за «будущее великой страны России без всяких точек», хотя с некоторыми оговорками по требованию профессора.
— Андрэ!.. Валли!.. — воскликнула баронесса, протягивая к ним руки.
Валентин повернулся со стаканом в руке, сейчас же, как воспитанный человек, встал в присутствии дамы и сказал, указывая свободным жестом руки в сторону профессора:
— Позволь тебе представить… мой лучший друг, — и он, поклонившись, вышел на минуту из комнаты.
— Андрэ!.. — сказала баронесса Нина, умоляюще сложив руки. — Клянусь тебе всемогущим богом, я тут ни в чем не виновата…
Профессор, растроганный Валентином и теперь нашедший такое же отношение со стороны жены, сказал, что он и не думает оскорбляться, а совершенно наоборот.
— Что наоборот, Андрэ? — спросила баронесса голосом страдания, готового перейти к надежде.
— Я тронут и обезоружен. Это такой редкий человек…
— Ну вот, Андрэ, я рада, что ты тут все понял. Я же ровно ничего не понимаю, — сказала баронесса, садясь более спокойно в кресло, с которого встал Валентин. — Да, это редкий, необыкновенный человек. Ты должен непременно полюбить его. Ты понял это? Ну вот. Я, собственно, ждала тебя. Я не знала, ехать мне с ним или остаться. Но ехать с тем, чтобы нагишом варить ему уху… это ужасно!
— Какую уху?… — спросил Андрей Аполлонович, с недоумением поднимая брови.
— Ужасно, ужасно, — повторила баронесса Нина с силой и даже кончиками пальцев сжала виски. — Это такой ужасный человек… Ты даже не знаешь.
В это время вошел Валентин.
Баронесса Нина встала и, отойдя несколько поодаль, сжала перед грудью руки и смотрела то на одного, то на другого.
