Пётр Вершигора - Дом родной
И изо всех сил стараясь высказать мысль большую, советскую мысль, сказать ее просто и убедительно, чтобы поняли ее вчерашние враги, он раскинул свои большие руки и, сгребая с десяток человек в кучу и указывая на них, говорил:
— Ты и есть Дойчланд! Для тебя, — и он тыкал в каждого из них пальцем, — это гут, гут. — Он напряг память, собирая лоб морщинами и вспоминая что-то, говорил: — Дойчланд юбер аллес. Понял? — Немцы заморгали глазами. — А для меня и вот для майора Зуева, друга моего, товарища, геноссе, по-вашему, Русланд очень гут, ферштейн, понимаешь? И все мы люди. Только у каждого своя земля. Он правильно сказал: у каждого своя земля, эрде. У нас побольше, у вас поменьше. Но каждый свою родину по-своему любит, и больше всех она ему дорога, — ферштейн зи? А это ты брось, — раздвигая толпу и вытаскивая из нее маленького, щупленького, веснушчатого немца, — ты брось, говорю, это, что ты им тут напевал: «Дойчланд капут». Это фашистской агитацией попахивает. Гитлер капут — это верно, фашизм капут — тоже верно, национал-социализму капут. Дойчланд — нихтс капут. Ну, поняли или нет, головы дубовые? — спросил он добродушно.
И когда они с Зуевым вышли за проволочные заграждения, полковник Корж вздохнул и сказал улыбаясь:
— Вот так и занимаюсь политграмотой каждый день. Будь они неладны. Или народ бестолковый, или придуриваются — никак не пойму. Даже когда есть переводчик. Ну а что полпайка моего выкуривают, так это тоже верно. Ну да черт с ним, с пайком.
Они быстро подошли к приземистому, как бы вросшему в землю, с толстенными стенами, низкими окнами и дверьми, старому домику, где временно ютился облвоенкомат. И хотя еще было далеко до двенадцати, облвоенком сказал Зуеву, как ему показалось, немного нехотя, усталым голосом.
— Ну что ж, заходи… Потолкуем.
Проходя к себе в кабинет, полковник Корж стукнулся головой о притолоку и, тихо ругнувшись, сказал:
— Вот так каждый день. И никак не привыкну. А они, черти, все данкешонят, данкешонят, а работают медленно, хотя и добротно. Садись, потолкуем.
Сели. Полковник выдвинул боковой ящик стола.
— Получил я твой рапорт: «Прошу вашего распоряжения о зачислении в штат вверенного мне военкомата на должность начальника отделения по работе с допризывниками лейтенанта-танкиста товарища Шамрая Константина Дмитриевича, не состоящего в настоящее время в кадрах Советской Армии по причине ранений и возвращения из концлагерей. Проверку товарищ Шамрай прошел полностью. Лично я его знаю с юношеских лет», — и подпись: «Временно исполняющий должность райвоенком Подвышковского района майор Зуев».
Рапорт Зуева полковник Корж читал медленно, задумчиво, отставив бумажку от глаз на всю вытянутую руку. Закончив, еще несколько секунд оглядывал четвертушку бумаги, как бы выискивая в ней еще какое-то скрытое содержание.
— Ну-с, товарищ врид военкома Подвышковского района, что скажете? — спросил он, кладя бумажку в центр стола на большой лист плексигласа.
— В рапорте все сказано, товарищ облвоенком, — вставая и вытягивая руки по швам, сказал Зуев.
— Сиди. Все сказано… верно… и даже больше. Как думаешь? Больше месяца прошло, а приказа о твоем назначении военкомом все нет и нет. И долго так будешь вридом маяться?
Зуев пожал плечами.
— Не освоил еще канцелярской стороны дела… наверное, кадровики согласовывают, — сказал он, обдумывая, какие еще могут быть у него недостатки.
— Канцелярской?! — иронически переспросил полковник Корж и, встав из-за стола, прошелся по крохотному своему кабинету. Подойдя к окну, он остановился, нагнулся, заглянул в верхнюю кромку стекла, открыл форточку и, повернувшись спиной к окну, засунул руки в карманы и расставил ноги. Вдруг спросил молодого майора:
— Стихи пишешь?
Зуев отрицательно и удивленно замотал головой.
— Жаль… Натура у тебя подходящая… — оглядывая подтянутую фигуру майора, продолжал полковник. — Вот только разболтанности поэтической нет, но понятно — армия… Ты хоть чуб себе заведи… хотя бы кое-какая расхристанность все же… Что у тебя там за история с фотоаппаратом? — вдруг спросил он.
Зуев кратко и внятно доложил начальнику обо всех событиях, связанных с Максименковым и «Ретиной».
— Так, значит, выгнали парня за эту… «Резину»? — смеясь, спросил полковник Корж.
— «Ретину», товарищ полковник, — весело поправил Зуев.
— Да черт с ней… нам на них, этих трофеях, землю не пахать, сено не косить… не знал я, не знал… Так как, говоришь, он тебе говорил?
— Так и не понял, за что погорел.
— Или за то, что много трофеев нахапал, или за то, что малые взятки давал… Орел с петушиными мозгами. Ну и дальше что?.
— А дальше — прибыл по месту назначения… Да вам, думаю, дальше все известно, товарищ полковник.
Пройдясь еще раз по своей тесной клетке, полковник остановился в центре ее и опять, глядя в лицо Зуеву, сказал:
— Нет, не то… Ты, возвращаясь из Германии… вздумал фотографировать… с Поклонной горы, что ли… Тоже мне — Наполеон… победитель… И лесочек, который там где-то справа.
И Зуев вспомнил о том поганеньком бугорке, где, возвращаясь на родину, он остановился, объятый необъяснимым чувством торжественной радости. Стоял он действительно на Поклонной горе возле своего чудного экипажа и по законной человеческой гордости чувствовал что-то такое, невыразимое, о чем давно-давно сказал поэт:
Остановись, мгновенье!Ты — прекрасно…
Но Зуев действительно не был поэтом, и, желая хоть как-нибудь продлить прекрасное мгновение, он неумелыми руками вытащил свой фотоаппарат, чтобы оставить на память потомству вид победоносной Москвы осени 1945 года.
И сейчас, стоя перед начальником, он, улыбаясь, объяснял ему, как мог, корявыми словами, какое чувство испытал он тогда.
— Патриотическое чувство подъема, говоришь? — задумчиво пожевал губами полковник Корж. — М…м…да… Ну что ж, обошлось и ладно. Только вот что, учти в дальнейшем. Патриотизм — понятие большое, огромное даже, можно сказать, и… сложное… Разные люди по-разному на него смотрят. На войне мы все были сбиты в одну кучу, общая беда нас объединяла, и если хочешь, и враг нас сколотил. Думали в одно, точка в точку. Ну, а в жизни тут бывает по-другому. Думаешь одно, а получается другое. Эх, молодежь, молодежь… В тридцать седьмом тебе сколько было? Семнадцать?
— Шестнадцать с половиной, — буркнул Зуев, инстинктивно понимая, что в данной ситуации ему выгоднее выглядеть помоложе.
— Все равно, должен понимать… Бдительность на войне и в мирное время — это совсем не одно и то же. Разные вещи. Там ты с фронта врага ждешь, ну и всякого там шпика. А здесь — сам от себя, от своих промахов и слабостей вроде обороняешься. Понял? — ласково спросил полковник.
Зуев кивнул головой, хотя он никак не мог понять, что же случилось с его «Ретиной», которая, по всему видать, попала в его послужной список и имела какое-то отношение к задержке приказа о его утверждении в занимаемой им сейчас должности.
Полковник Корж вернулся к столу, резко схватил с гладкой поверхности плексигласа четвертушку бумаги и сказал властным тоном приказа:
— Так вот, забери свой рапорт. Не разрешаю и не ходатайствую! Что за культуртрегерство на службе? Кто он такой, этот лейтенант? — строго спросил полковник.
Зуев хорошо знал, что, когда полковник Корж спрашивает таким тоном, надо отвечать только правду. Если начнешь финтить, вилять — милости не жди. Со слабодушными врунами полковник расправлялся на войне прямо-таки свирепо.
— Кто же он такой, этот твой лейтенант Шамрай? — вторично спросил облвоенком.
Голова Зуева вздернулась кверху, и, твердо глядя военкому в глаза, он четко ответил:
— Он мой друг по школе, по комсомолу.
— Друг? — В голосе полковника вдруг появилась неожиданная мягкость. — А то еще скажешь — к девчонкам вместе бегали? Ну, раз друг, то пригласи домой, поставь пол-литра… А я могу учитывать только деловые качества человека, его службу.
А Зуеву вдруг вспомнилось лицо Зойки — не то виноватое, увиденное недавно после фильма с Диной Дурбин, а то далекое, юное, милое, душевное лицо. Ему захотелось рассказать все, что терзало его уже несколько месяцев, но полковник продолжал:
— Начальство прежде всего учитывает служебную сторону человека, его деловые качества, его твердость, а не его мягкотелость. Его рассудительность и ум, а не его чувства и переживания.
«Начальство? — думал Зуев. — Разве нужно еще одно испытание, чтобы убедиться, что у нас за народ?» И такой горькой показалась ему эта мысль, что он повторил ее про себя дважды, не заметив, что во второй раз прошептал последние слова вслух.
— Какой народ? — спросил полковник Корж.
— Русский, советский… Ведь сказано в День Победы: спасибо ему, русскому народу… Так почему же ему не доверяют, этому народу?
