Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
К утру в перелеске над Днепром белели армейские палатки, дымились походные кухни. Связисты тянули к школе телефонные провода, в больничном дворе выстроились санитарные машины.
На квартире у Девятко остановился капитан Жаворонков. Он был словоохотлив, весел, шустр; энергия переполняла его, он, казалось, никак не успевал растрачивать ее, а поэтому постоянно подыскивал себе какое-нибудь дело или хотя бы собеседника. Когда он оставался один, то пел либо насвистывал. По улице он шагал очень быстро, здороваясь со встречными, охотно заговаривая с теми, кто чем-либо привлекал его внимание.
Явился он к Девятко с шумом, с прибаутками, подмигнул Настуньке, крепко тряхнул руку Пелагеи Исидоровны. Удовлетворенно оглядел отведенную ему чистую половину хаты.
— Ну, а теперь, Александр Иванович, — сказал он сам себе, — скидай свою гимнастерку, никто тебя, беднягу, не вымоет.
Настунька, повинуясь молчаливому кивку матери, принесла ему чугунок теплой воды. Жаворонков с искренним удивлением развел руками:
— Это мне, курносая, столько-то? Как кутенку? Ты ведерко тащи, да похолодней. Я, вишь, какой? Крупный.
Он тщательно мылил шею, плечи, волосатую грудь с вытатуированным якорем. Заметив, что Настунька, сливая воду, смущенно отворачивается, он передразнил ее, показал язык и, проворно одевшись, ушел в штаб.
Его, видимо, любили товарищи. Вечером в чистой половине хаты долго гомонили мужские голоса, слышался дружный смех.
Проводив товарищей до ворот, капитан столкнулся в сенцах с Оксаной. Она шла в свою комнатушку.
Жаворонков предупредительно распахнул перед ней дверь и шутливо произнес:
— Э! Не знал, что еще и такая дочка есть у моих хозяев.
Он переступил порог и протянул ей руку:
— Жаворонков Александр Иванович. Бывший моряк. Двадцать шесть лет. Холост. А вас как зовут?
— Оксана.
— Чудесно! Не ручаюсь за себя. Влюблюсь!
Оксана промолчала. Она хотела ответить резкостью, но лицо капитана было таким добродушно-веселым, что трудно было на него обидеться.
— Не пора ли спать, товарищ начальник? — сказала она с улыбкой.
— Что вы! Мне говорить хочется.
— Ну, говорите.
— Нет, пожалуй, спать надо. Вставать в четыре.
В семье Девятко быстро привыкли к своему беспокойному, но обходительному квартиранту. Особенно сдружился с капитаном Кузьма Степанович. Жаворонков щедро оделял его газетами, журналами, подолгу беседовал о фронтовых и международных делах.
Потом у капитана установили радиоприемник, и Кузьма Степанович слушал сводки с фронта.
Тридцатого июля в полдень капитан выскочил в кухню, где семья Девятко собиралась обедать.
— Важное будут передавать! — воскликнул он. — Идите слушать.
Кузьма Степанович, Оксана, Настунька сгрудились около радиоприемника, даже Пелагея Исидоровна выглядывала из двери.
По радио передавали текст соглашения с Великобританией о совместных действиях против гитлеровской Германии. Когда диктор умолк, Жаворонков щелкнул пальцами:
— Поняли? А? Будем дуть фашиста и в хвост и в гриву. Мы — в гриву, англичане — в хвост.
Но Кузьма Степанович восторга не выказал.
— Когда тебя, как говорится, возом придавят, ты и меня родным батьком назовешь, — произнес он флегматично.
Поднимаясь и пряча в футляр очки, он пояснил:
— Не верю я больше никаким буржуазиям. Раз они не нашего роду — обманут. Это их теперь приперло, за нас и хватаются.
Он с охотой остался бы потолковать с капитаном по этому волнующему его вопросу, но торопился в степь.
Хлеба выдались небывалые, особенно озимка. А убирать было некому, да и в обрез осталось горючего для тракторов. На поля выходили школьники, старики. С дальних участков горбаневской бригады домой не возвращались по нескольку дней, работали почти круглые сутки и все же не управлялись.
Туда и поехал Кузьма Степанович, запрягши в одноколку старенького маштака. В бригаду он добрался только часам к шести.
Еще издали Кузьма Степанович с тревогой увидел, что оба комбайна стояли около будки тракториста. Он свернул и поехал напрямик, по стерне, к комбайнам.
Около одного в унылой позе застыл полевод Тягнибеда. Он наблюдал, как Алексей, лежа на спине и наполовину скрывшись под трактором, что-то чинил.
— До рождества будем косить, — сказал Тягнибеда подошедшему председателю. — Пять минут работаем, полдня вот так. Это ж не комбайнеры, а… — он не договорил и презрительно махнул рукой.
Алексей вылез из-под машины, вытирая паклей руки, пробурчал:
— В мастерскую надо волокти… сваривать.
Он уничтожающе смерил взглядом двух пареньков, виновато наблюдавших за механиком.
Впрочем, придираться к пятнадцатилетним подросткам Гришке Кабанцу и Мишке Тягнибеде, племяннику полевода, было бы несправедливо. Посадили их на машины взамен призванных в армию опытных трактористов после пятидневного обучения.
— А другой комбайн? — спросил Кузьма Степанович.
— Тот сейчас пустим, — пообещал Алексей. — Там дела на пять минут.
— Может, Леша, и этот как-нибудь?.. Помаленьку…
Кузьма Степанович так просительно посмотрел на него, что Алексей только вздохнул и стал что-то обмозговывать. Час спустя комбайн уже работал. Вскоре исправили и другой.
IIIНа следующий день правление колхоза получило приказ угонять скот на Богодаровку и дальше — на Харьков.
Распоряжение это настолько встревожило криничан, что Кузьме Степановичу стоило больших трудов вернуть в поле людей, кинувшихся по домам.
Тревожные слухи расползались по селу. Оперативные сводки с каждым днем становились все более тяжелыми.
Еще 1 августа радио сообщало о житомирском направлении, а 2-го появились белоцерковское и коростенское направления, спустя несколько дней — уманское. На южном направлении нашими войсками были оставлены города Кировоград и Первомайск. Пал Смоленск.
Капитан Жаворонков почти не появлялся. За селом в сторону Богодаровки и над Днепром усиленно рыли окопы, рубили бревна для укреплений.
Целыми днями пропадала и Оксана. Она работала в степи, бегала на курсы, успевала помогать Рубанюкам ухаживать за заболевшим мальчиком.
Мать несколько раз подмечала, как Оксана о чем-то шушукается с квартирантом, но значения этому не придавала: знала, что дочь лишнего себе не позволит.
Однажды Жаворонков забежал домой за табаком. Оксана проскользнула следом за ним, и через несколько минут они вместе вышли на кухню к матери.
Пелагея Исидоровна вынимала из печи хлеб. На скрип двери она повернула раскрасневшееся лицо.
— Ну, мамо, — начала неуверенно Оксана, — что я вам скажу: забирают меня в медсанбат.
— Куда? — не поняла мать.
— В лазарет. Операционной сестрой.
— К нам, мамаша, в часть, — пояснил Жаворонков. — Уже и приказ написан.
Пелагея Исидоровна, осознав, наконец, смысл услышанного, молча всплеснула руками и, закрыв лицо фартуком, заплакала.
— Радоваться, а не слезы лить надо, — сказал Жаворонков. — У нас она, знаете, какую работу делать будет?
— Теперь уже, мамо, назад не попятишься, — сказала Оксана. — Сама просилась, вы не обижайтесь.
Оксана приготовила много веских и убедительных доводов, но мать примирилась с ее решением быстрее, чем можно было ожидать. Уже и ей было ясно, что в Чистой Кринице оставаться дочери нельзя: враги захватили Днепропетровск, кто-то говорил, что они уже недалеко от Богодаровки.
Кузьма Степанович, узнав, что Оксана идет в армию, опечалился, но сказал твердо:
— Правильно, дочка! Как сердце подсказывает, так и делай.
Поздно вечером забежала Нюся. Яков Гайсенко вез на автомашине какие-то ящики из района и согласился взять Нюсю; она решила уехать к тетке.
— Там в школу летчиц поступлю, а не удастся — на завод пойду, — сообщила Нюся.
Она была уже одета в дорогу и очень торопилась. Всплакнув, подруги крепко обнялись, и Оксана, предупредив мать, что заночует у Рубанюков, побежала провожать Нюсю.
Ночью донеслись глухие звуки артиллерийской канонады.
Пелагея Исидоровна, выходившая к корове, постояла на крыльце, прижав руки к груди, послушала. Гул то затихал, то усиливался. Она перекрестилась и, чувствуя, как у нее немеют руки и ноги, побрела в хату будить мужа.
В хате у Рубанюков уснули в эту ночь поздно. Остап Григорьевич уже улегся было, но внучонок раскапризничался, и плач его тревожил старика. Накинув на плечи пиджак, он пошел на чистую половину.
Кризис у ребенка миновал благополучно. Но Александра Семеновна так извелась за время болезни сынишки, что на нее жалко было глядеть.
— Иди, Саша, поспи, — ласково сказал ей Остап Григорьевич. — Мы со старой побудем около хлопчика.
— Пойдем, родненькая, — предложила Оксана. — Постелим на воздухе около окон, все услышим.
