Иван Акулов - Касьян остудный
— Братка, спасибо-то тебе за слова такие. — И Дуняша опять поперхнулась легкой слезой. — Чего б лучше-то. И для мамаши. Только как он, Харитон.
— Да ведь ночная кукушка перепоет денную. Ежели потянешь, разве устоит.
— Ой, устоит, Арканя. Другой он сделался. Совсем другой. Частенько и отца отстраняет — вот так, говорит, и все тут. Теперь уж, братка, не Федот Федотыч у хозяйства, а без малого он, Харитон. Ну, капиталом, конечно, старик командует.
— Ругаются промеж собой?
— Нет, Арканя, нету ругани. С доброго слова все. Да он, Федот-то Федотыч, видит, что с умом Харитон приступает к каждому месту.
— Тебя не попрекают — бесприданница?
— Грех, братка, судачить, ни разу не было.
— Ну и ладно. Хорошо, если так, и живи. Все равно ломоть ты отрезанный.
Заскрипели ступеньки на внутренней лестнице: сверху спускался Харитон.
— Ты погляди-ка, кто у нас, — Дуняша, прижимая к груди братнин подарок, пошла навстречу мужу за перегородку, и он, еще не видя гостя, по сияющим глазам жены понял, что пришел Аркадий.
— С праздником, Арканя, — Харитон приветливо помял в Своих клешнятых руках руку гостя.
— Тебя тем же концом. Для хорошей встречи, — и Аркадий припечатал к столу бутылку «Ерофеича», настойки с заманчивым чайным отливом.
— Нет, Арканя, так у нас не пойдет. К нам пришел — мы и поставим. Вот к тебе заявимся, тогда, конечно. — Харитон, подмигнув гостю, взял бутылку и, опустив ее в широкий карман Аркадиевого полушубка, закинул полой: — Пусть постоит. Дуняша, что ж братца здесь, внизу, держишь?
— И то, Харитоша, веди его туда. Мы сейчас. А где же Любава?
Харитон повел гостя наверх, а Дуняша до самых лесенок шла рядом с братом, желая погладить его по плечу.
Сели к столу, на котором стояла глубокая тарелка с кедровыми орехами. Аркадий никогда не бывал в горнице у Кадушкиных и стал оглядывать ее, удивляясь, что в комнате не было обоев, а стены и потолок, чисто отфугованные и вымытые дресвой, туго лоснились, дыша теплом, устроенностью. В пол были уложены плахи, каждая едва поуже столешницы, и покрашенные светлой охрой, почти сливались по цвету с восковой новизной мытых бревен. «Старина и крепость, — завистливо одобрил отделку Аркадий. — И печка в железе — пойди вот, удобь какая. Пожить бы так-то: стены небось звенят».
— Самого где-то не вижу? — спросил Аркадий, чтоб спрятать свое ротозейство, и нечаянно выложил всю душу: — А мы, дикари, такую красоту то бумагой заклеим, то известкой замажем.
— Семен Григорьевич подсказал. Сами разве б додумались. Дерево, настаивал он перед батей, красоту свою выявит, дышать будет, вечную песню петь.
— И я так же подумал, бревна звенят небось. Да, напомнил ты о Семене Григорьевиче. Поклон от него. На масленку в гости ко мне сулился. А приедет, спать положить некуда — вот как живем. Строиться тоже думаю. Ты как со стариком-то, ужился, ладишь?
— Старик у меня добрый. Живем, слава богу.
— А то, если какая неуладка, — переходи. Строиться начнем наново.
— Сейчас от хозяйства не ускочишь. Мы ведь с Дуней совсем было в артель собрались, да Яков с Егором от ворот поворот дали. А теперь съезд партии не торопит. Может, не то что не торопит, а вроде пока не каждому горбу эту торбу. И слава богу. Нам как раз на к спеху.
— Так, так, — поддакивал Аркадий. — Это уж у кого крайность, иди: кредит дадут, земли, получше какие. Сообща посеют.
— Артельщикам машин сулят.
— По-человечески, Харитон, и бедняку помочь надо. Иной трудяга всю жизнь бьется и никак не выбьется. Такой уцепится и на, гляди, по-людски заживет.
По наружной лестнице поднялся вернувшийся Федот Федотыч и, бодро крякая с мороза, потирая остывшие руки, стал раздеваться в прихожке.
— Так, — появился он на пороге и опять крякнул, загребом, носки пимов внутрь, подошел к Аркадию: — Здравствуй. С рождеством Христовым. Сказали девки, что пришел ты. Так. Что же у порожнего-то стола? Добрые люди уж разговелись. Ванюшка Волк Титушков армячишко поволок небось под заклад, торопится — не опоздать бы, ха-ха.
— Он мне сказывал, Ванюшка, что Титушко домой обещался.
Федот Федотыч подошел к стенным часам с золочеными цифрами и стал поднимать медные начищенные гири:
— Титушко, бедняга, трубить будет от звонка до звонка. Так вот. Это из царских тюрем бегали, а ноне строго. Во всем намечается порядок.
— Вот должок принес вам, Федот Федотыч, — Аркадий положил на кромку стола газетный сверток. — И большое наше спасибо.
Аркадий даже встал и чуточку поклонился. Федот Федотыч, не говоря ни слова, взял деньги и вышел в прихожую. Скоро вернулся, пустую газету отдал Аркадию.
— Что ж, похвально — себя забудь, а долг помни. Ну где они? Девки!
В горницу с подносом поднялась Дуняша, и только сейчас Аркадий заметил, что у ней утянута поясница. «Боже мой, да давно ли, давно ли я нянчил ее: ножки как лучинки, а брюхо, вздутое до посинения кожи — усьян. Мать скалкой катала это брюхо».
Дуняша перехватила взгляд брата и поняла его мысли, как умела понимать их с детских лет, вся вспыхнула, но не сдержала улыбки, — она жила уже материнством и была переполнена его грядущим счастьем.
Подняли по рюмочке рябиновки-своедельщины долгой выстойки. Когда Харитон принес снизу самовар, к столу пришли и Любава с Дуняшей. Дуняша налила было и себе чашку, да, бегая на кухню вниз то за одним, то за другим, так и не притронулась к ней. Однако все делала с душевной охотой, радуясь, что брат пришел в гости и знает теперь ее заветную новость.
На сладкую наливку Федот Федотыч опрокинул пять чашек крепкого чая, так и не утолив жажды, но разгорелся — от щек хоть прикуривай. Положив на донышко перевернутой чашки обкусанный и мокрый кусочек сахару, хотел встать и перекреститься на иконы, но сделалось лень, потому что чувствовал себя бодрым, здоровым и было не до бога, о чем ясно подумал и не осудил себя.
— Слухом пользовался, Аркадий, дом-де рубить собрался?
— Надо бы, Федот Федотыч, да, на правду сказать, побаиваюсь, вздыму ли.
— Что ж не вздымешь. Берись. Ты ухватистый. А коль в одиночку опасно, так ведь и жениться впору, — Федот Федотыч весело положил свои руки на стол, поиграл жесткими пальцами. — С женитьбой, сужу, замешкался. Хотя и это от тебя не ушло. Нет, не ушло. Однако хозяйством обзавелся — так и помощницу подавай. Ведь без бабы не проживешь, как без поганого ведра.
«Цыганка вон брякнула, что нет у меня жены и никогда не будет, — вспомнил Аркадий и мысленно возразил хозяину: — Ежели она только ведро, так на кой черт такую».
— Невест ноне — только свистни, — Федот Федотыч захохотал и поглядел на Любаву, и все остальные тоже почему-то стали глядеть на нее. «Будто Любаву в жены-то ему высунул», — спохватился старик и почувствовал себя неловко перед дочерью.
Аркадий никогда раньше не думал о Любаве, потому что были они разного поля ягоды, и вдруг разглядел ее, сумрачную, с плотно подобранными губами.
«Вот и встала бы да сказала сама за себя, — почти равнодушно пожалел он Любаву, — сказала бы громко, с улыбкой: «Если вы, тятенька, насчет меня озаботились, так вовсе понапрасну: мой жених сам за мной приедет». В достатке живет, а какая-то незрячая».
А Федот Федотыч уж забыл о дочери, потому что в праздник хотелось ему сладких слов о толковом хозяйствовании. Он неловко раскалывал на своих зубах орехи и, впадая в зависть, рассказывал о том, как крепко и прибыльно держат землю братаны Окладниковы. Аркадий слушал Федота Федотыча, но думал о Любаве, которая бережно мыла посуду и укладывала с краю стола обтекать. Руки ее в постоянном и задумчивом движении, а сама, чувствовалось, еще глубже ушла в себя, раз и навсегда с безотчетной доверчивостью отдав себя в отцовские руки. «Без растопки родилась, — отмечал Аркадий. — Эта не даст мужу радости, и бить ее будет мужик, не зная за что». Потом мысли его перекинулись на тетку Елизавету Карповну, и думалось о ней хорошо с определенной ясностью: «Родится же вот человек такой на белый свет — все-то видит, все-то знает и собою удивить может, обрадовать, и прикипишь к нему и будешь ходить за ним, будто вытаял ты из-под снега, будто этого только и ждал».
Жизнь наперед угадывалась работящая, заманчивая, без злобы и обмана. Этим жил и ради этого станет работать Аркадий Оглоблин. Об этом же думал и говорил Кадушкин, заразившись удачами Окладниковых. И от пришедшей всеобщей надежды, которую ощущал в груди Аркадий, ему вдруг стало совсем тесно в рамках прежней своей жизни. Он праздно томился новыми порывами, не связанными с делами. «Как праздник, так и не знаю, куда себя деть, — думал Аркадий. — А не взять ли завтра наливки вот такой — да на Выселки? Опять эта Гапка с мокрым ртом, поцелуями, того и гляди, проглотит, а где же задачки для ума, для интереса? «Глядите, в Юрту Гуляй — непременно чтобы, — ласково позвал нездешний смех: — И как он там, друг ваш, Осман или Усман?..» Вспомнив Османа, Аркадий вспомнил свое обещание угостить Елизавету Карповну поездкой в Юрту Гуляй, икрой и решил завтра съездить к Осману, чтобы друг позаботился о нужных запасах.
