Иван Акулов - Касьян остудный
— Да ты не один, гляжу — Дарку везешь. Жив останешься — свечку поставь.
Когда вернулся в сани, Дарка спала, вероятно, привычная спать походя и урывками. Спокойное лицо ее было детски чисто, только плотно сдвинутые брови зверовато-чутко вздрагивали.
«Должно, умеет постоять за себя, — с уважением подумал Аркадий. — Без того давно бы вымерли среди чужих народов, без родины, без родных могил».
На Вершнем увале грубо толкнул ее:
— Слазь к чертовой матери. Дальше не повезу, — и чуточку смягчился: — Жена увидит еще.
— Нету у тебя, жены, молодой, и не будет. Дарку цыганку вспомнишь.
— Ну все равно выметайся. Да старую с тех саней возьми.
С увала погнал рысью, неловко чувствуя на сердце суеверную тоску.
XIX
В бондарной у Матьки Кукуя собрались жарить в карты. Уж так издавна в заводе — на банк можно ставить, кроме денег, самогонку, яйца, а то и базарскую махорку в восьмушках, спички. Самого Матьку, парня с подопревшим носом и вечно мокрыми губами, в игру не взяли, потому что любит плутни и сутяжничает. Ему нашлось дело — топить печку. Он сидел у открытых дверей печки и плевал на огонь, окуриваясь до зеленой слюны даровой махоркой. За место и тепло курева ему не жалели.
В бондарной вкусно пахло печеным луком, липовой клепкой и клеем. Мужики хлопали о верстак просаленными картами, разбирали их по рукам и рассматривали тайком из кулака, желая обрадовать себя счастливой внезапностью.
Рано выпал из игры Ванюшка Волк, просадив два кармана яиц, утянутых из материнских припасов. Он опрокинул маленький бочонок, сел рядом с Кукуем и, праздно обшаривая глазами захламленные углы мастерской, наткнулся на картонную маску лысого старика в кудельной бороде и усах, с завернутой верхней губой. Проявил интерес:
— Откель у тя такая образина?
— А ей уж веку нет, — определил Матька Кукуй.
— Бороду-то подрубить, так чистый Титушко выйдет. Надеть ее да вечером вместе с ряжеными — к Кадушкину: «Пошто мою Машку тиранствуешь? А в Совет не хошь пройтиться?» Во будет. А?
Матька с жадностью затянулся, сунул жирный еще окурок в руку Ванюшки и, шмыгая носом, полез за печку, снял со стены маску, шубным отворотом рукава обмел ее. Суетно насасывая окурок, Ванюшка Волк окончательно вспыхнул:
— Никакая холера не узнает, ей-бо. Язвить-переязвить, сейчас сбегаю домой, принесу сермягу, в какой Титушко слонялся. Ну, лярва, наш будет Кадушкин. Всегда так говори.
Матька принес из подполья свеклу и натер, освежил ею тряпичную лысину у маски, подновил щеки и губы. Куделю расчесал гребнем. А тем временем Ванюшка Волк разыскал дома, в чулане, Титушкову сермягу, которая как-то осталась после него, прихватил еще пяток яиц, приготовленных матерью к разговению, и снова пошел в бондарную. Возле дома Кадушкина встретил Аркадия Оглоблина, важного, степенного, с папиросой «Пушка» в зубах. Глаз от сладкого дымка бережно прищурен. Новый полушубок в сборку. Давно ли, кажется, Арканька да Ванюшка бегали по субботним вечерам возле чужих вытопленных бань, помнится, еще позапрошлым летом Гапку с Выселок щупали в четыре руки. За пазуху дышали ей согласным теплом… И вдруг ушибся Арканька хозяйством — все забросил, не женился, а сделался мужик мужиком. При встречах и поговорить стало не о чем, а нынче в страду, с улыбочкой, правда, в наем к себе приглашал. На сходках Ванюшка Волк все время в кути, будто укосина, дверные косяки подпирает, а Аркадий Оглоблин, тот нет, — тот все вперед норовит, к сельским верховодам и канителится с ними как ровня. Лицо тонкое, умственное.
Сегодня праздник, и для Аркадия Оглоблина дом самого Кадушкина отперт — в родство влез, а для Ванюшки Волка и в будни и в праздник — дымная бондарная Матьки Кукуя.
— Здорово живем, — заискивая, издали крикнул Ванюшка Волк, боясь, что Аркадий не дождется его и войдет в ворота. Аркадий уж поднял руку к щеколде, но остановился, радуясь нечаянной помехе — тоже с небольшой же охотой шел в этот дом, которому никогда не желал добра.
— Здорово, Ванюшка. С праздником.
— К самому небось? А я встрел его сейчас на вогульском конце, гребет к Окладниковым. С Дуськой-то, сестрицей своей, помирился, Аркаша? — участливо спросил Ванюшка. — Папироски толстые зобаешь. Угостил бы.
— Бывает и свинье праздник в году.
— Вечерком, Арканя, зайду, разорю на стакашек. Поднесешь ли?
— С каких волостей нанесло гостей?
— Как все-таки, кореша были. Праздник ноне.
— Сам выглядываю, кто бы подал.
— Жмотный ты стал, Арканя. Гапка с Выселок, слышь, что несет: раньше-де Аркашка симпатичный был, конфеток пососать давал, а теперь всухомятку… ха-ха-ха, — Ванюшка Волк, откинувшись всем телом, опрокинул рот, давясь смехом и приговаривая: — Говорит, аж икота после евонного побывания.
— Это ты, Ванюшка, совсем ни к чему, — осудил миролюбиво Аркадий и толкнул ворота. Оттого что Оглоблин не рассердился, Ванюшка остро почувствовал обидную между ними разницу: «Друг ведь был и на-ко, вызнялся, рукой не достать. И слова мои для него — ровно горох от стенки — ни к чему».
— Эй, стой! Аркаша, — бросился к воротам Ванюшка, вспомнив о своей маске: — Передай там Федот Федотычу, Титушко к рождеству домой сулился, и сильно злой за свою Машку, что выгнали ее на произвол судьбы. Федот Федотыча Титушко тряхнет.
— Иди-ко ты, Ванюшка, куда шел. Вот так.
Дуняша мела в сенках и не видела, когда на крыльцо поднялся брат Аркадий.
— Здравствуй, сестренка.
Дуняшка вздрогнула и побелела вся, как снег, повернулась на знакомый голос: так же вот тогда окликнул на льняном поле. Веник упал к ногам.
— Ну что испугалась-то, а? Приглашай. Или все еще сердце носишь? Забыть уж пора: родные небось. Сдуру тогда кинулся. Прости. Все один да один, округовел вовсе.
— Братка, братка, — с ребяческим всхлипом промолвила Дуняша и заплакала, и засмеялась, желая обнять его и боясь этого своего желания. Просительный тон Аркадия и слова его, что он один все и один, стукнули по сердцу Дуняши, и она, мысленно охватив всю горемычную жизнь брата, задохнулась слезами: и боль воспоминаний, и радость прощения, и сознание дорогого и возвращенного братства — все в ней поднялось бурно, до ослепления.
— Как же, как же, входи-ко, входи. К празднику праздник, Арканя.
Она открыла перед ним двери нижнего этажа и стала расстегивать пуговицы на его полушубке, нежно и доверчиво взглядывая ему в глаза.
— Да я сам, сам. Петли не обносились еще, с твоими пальцами и не подступишься. — Распахнув воротник полушубка, достал цветастый сверток, подал: — С праздничком, как сегодня. А к нам уж ни ногой?
— Да вот все так, а тосковать — тоскую, Арканя. Порожки бы, кажись, домашние обцеловала.
Он повесил полушубок, одернул на себе пиджак, прошел и сел к столу. Волосы у него чем-то смазаны и лежат гладко, оттого сам он весь праздничный. Сестриной встречей и приемом доволен. Откинув ногу, из брючного кармана достал пахучую «Пушку».
Дуняша, не зная, куда идти и что делать, тоже присела, локоток положила на угол стола, будто она в гостях-то, а не брат. У нее большой лоб, с углов закрытый волосами, и все лицо от этого кажется чужим и незнаемым, но глаза глядят приветно, радостно:
— Я тебе и спасибо-то забыла.
— А ты изменилась. Сторонняя навроде. Что было, о прошлом говорю, забыть надо. Говорю, дурак был. Во всем дурак.
— Что уж теперь, Арканя. А ты бьешься все. И правда, все один. Мученик ты. И себя не жалеешь.
— Да мы ничего нынче. Нынче я, сказать, подокреп. Вот долг принес Федоту Федотычу. И не скажу, что внатяг.
— Вспоминал он, Федот-то Федотыч.
— Как не вспоминать — деньги.
— Он не то что не отдашь или что там. — Дуняша подсела ближе к брату, взяла его под руку: — Он так сказал, это: отдаст-де долг к сроку, ты-то, значит, пусть берет старую лобогрейку. А какая она старая-то, Арканя: три года только роблена. Краска не обтерлась.
— Так-то вот и сказал?
— Вот так и сказал, чтобы с места не встать.
— Ладно это. Это ладно говоришь. — Спину Аркадию так и обдало жаром. — Вот машины свои будут, может, домой вернешься? С мужиком, конечно. Помню, просился ведь Харитон, да я дурак был. А то приходите. Дом срубим на две половины. Сами хозяевами станете. Пока, конечно, одним столом поживем. Мать-то обрадуешь. Обузу снимешь с нее. Шутка, что ли, такую махину буровит. Одних свиней до заморозков было семь голов.
— Братка, спасибо-то тебе за слова такие. — И Дуняша опять поперхнулась легкой слезой. — Чего б лучше-то. И для мамаши. Только как он, Харитон.
— Да ведь ночная кукушка перепоет денную. Ежели потянешь, разве устоит.
— Ой, устоит, Арканя. Другой он сделался. Совсем другой. Частенько и отца отстраняет — вот так, говорит, и все тут. Теперь уж, братка, не Федот Федотыч у хозяйства, а без малого он, Харитон. Ну, капиталом, конечно, старик командует.
