Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев
Но Гурту было не до них. Одно его мучило — вина перед матерью. Что сказал бы он ей сейчас? Что повинна земля, что она умерла и тутовник засох до срока? Земля умерла!.. Земля может мучиться, жаждать, страдать, но она бессмертна. Бессмертна и прекрасна, потому что земля — это жизнь.
А тутовник засох. Его выдрали из земли, и он, мертвый, лежит посреди поля. Виновны люди. Только люди. И Гурт виноват…
Трактора поволокли пень к селу. Следом валила толпа. А на месте, где столько лет стояло дерево, зияла огромная черная яма.
По указанию Машата пень оттащили к дому Гурта и здесь оставили.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Пять дней пень недвижно лежал возле дома. На шестой день к Гурту явился незнакомый человек. Костлявый, жилистый и очень разговорчивый горожанин. Гурт встретил его неприветливо, молчал, хмурился, и приезжий, обеспокоившись за успех своего предприятия, долго и подробно объяснял Гурту, что привело его сюда. Он несколько раз повторил, что из этого никому не нужного пня можно изготовить прекрасные дутары, что послал его комбинат, сам он никогда не осмелился бы тревожить уважаемого человека, что найти дерево для дутаров — дело трудное, это ведь не табуретку сколотить…
Гурт терпеливо слушал гостя. Когда тот пошел по шестому кругу, Гурт коротко сказал:
— Ладно, забирай.
— Вы согласны? — обрадовался гость. — Тогда давайте так: за пень мы дадим вам два кубометра теса. Устраивает? Завтра же и доставим!
И горожанин заулыбался, довольный, что заключил выгодную сделку. Гурт помолчал, сосредоточенно морща лоб, потом глубоко вздохнул, с шумом втянув в себя воздух.
— Не устраивает, — сказал он. — Я не торгую пнями. Годится на дутары, берите.
— Но как же так? — горожанин заволновался. — Не могу я просто взять и увезти чужую вещь. Права не имею. Я же от учреждения, официально…
Гурт опять помолчал.
— Ну, если уж тебе так приспичило сбыть свои доски, вези их на полевой Стан. На топчаны сгодятся.
— Вот это деловой разговор.
Гость стал собираться. Гурт проводил его немного и повернул к дому. Пень лежал возле самого порога, огромный, как опрокинутый слон. По нему лазали двое мальчишек. А хорошо, что из пня можно будет сделать дутары, лучшей судьбы и не придумаешь. Дутары — вещьтонкая, это он верно сказал, не каждое дерево сгодится. Недаром, видно, прикатил этот проворный. Доски, говорит, бери за него.
Чудные люди… При чем тут доски? Главное, что тутовник наш снова с людьми будет, веселить и радовать, помогать будет людям… Жалко, сам он играть не умеет. Попросил бы первый дутар, натянул бы струны, позвал соседей, играл бы всю ночь напролет. И радостное, и грустное играл бы, такую бы музыку придумывал, чтоб как сама жизнь…
И еще поведал бы людям в песне о том, что знают лишь они двое — Гурт да тутовник. Знает, конечно, и земля — ей ведомо все, но рассказать не может. Не понимают люди ее языка, не слышат, не чувствуют землю…
Дутара нет. Человек из города только что уехал, и пень, из которого мастер будет делать дутар, пока еще валяется во дворе, и по его потемневшим корням карабкаются ребятишки… А мелодия, которую так нужно поведать землякам, все громче звучит в душе Гурта.
Шла весна сорок второго года.
Гурт с Заманом-ага засевали поле яровой пшеницей. За ними закреплены были старый плуг и пара быков. Семена кладовщик каждый день выдавал по весу.
От Омара изредка приходили письма. Сын Замана-ага тоже ушел на войну, но от него уже третий месяц не. было ни единой весточки. У старика остались на руках красавица невестка и трое маленьких внуков, младшему недавно сравнялся год.
Заман-ага был не так уж стар, ему пошел шестьдесят пятый год, но последнее время он сильно одряхлел, высох, жилистые, жесткие руки его тряслись… Старик не жаловался — не такое было время, чтоб жаловаться, — но плуг ему Гурт не доверял. Заман-ага гневался на него, иной день словечка не скажет, но Гурт твердо решил: пусть сердится, пусть молчит, не может он сидеть у костра и смотреть, как старик ковыляет за плугом. Призовут в армию, тогда уж ничего не поделаешь, а пока он. здесь, не даст старику надрываться. Кипяти чай, Заман-ага, бросай семена в землю, присматривай за быками. А с плугом молодой управится.
Как-то в полдень, когда они пили чай вприкуску с ячменным чуреком, Заман-ага вдруг придвинул к себе мешочек с однодневной порцией семян и развязал его. Гладкие, крупные, как на подбор, зерна пшеницы белели, на темной ладони. Старик потрогал их пальцем. Потом сжал пшеницу в кулаке, разжав ладонь, снова потрогал зерна. И прошептал:
— Совсем отвыкли мы от нее… Будто никогда и не ели…
— Ничего, Заман-ага, — бодро сказал Гурт, — только бы урожая дождаться.
— Так-то оно так… — Старик молчал, перекатывая на ладони белые зерна пшеницы. Да, прокормить семью нелегко, особенно когда такие малыши. Детям ведь не объяснишь, что война, все равно есть просят… — Твоя правда, Гурт, — словно отвечая на собственные мысли, сказал вдруг Заман-ага и, облегченно вздохнув, выпрямился. — Продержаться бы только до жатвы.
Заман-ага высыпал пшеницу в мешочек и старательно завязал его.
С каждым днем заботы и горести все больше донимали старика, все сильнее сгибали его спину. Заман-ага по целым дням не произносил ни слова, все думал, думал о чем-то…
В тот день, когда они пахали возле тутовника, Заман-ага ушел домой рано, еще до захода солнца, Гурт дотемна ходил за плугом, решил допахать делянку. Завтра с утра Заман-ага разбросает зерно, тогда только пробороновать, и все.
Утром Гурт пришел и глазам своим не поверил. Участок, который он вспахал вчера вечером, весь был уже засеян и проборонован, земля лежала ровная-ровная… Распряженные быки дожевывали солому, которую Заман-ага набросал им возле дерева. Сам он сидел чуть поодаль и палочкой чертил что-то на земле.
— Распряг, — сказал он, не отвечая на приветствие Гурта. — Передохнуть надо животинкам…
— Пускай… Только что ж это такое, Заман-ага?! Зачем ты бороновал? Или своего груза мало — пришел ни свет ни заря!..
— Да ведь стариковский сон, он какой?.. И старшенький всю ночь хныкал, спать не давал. Пойду, думаю, лучше делом займусь…
— А здоров внук-то?
