Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев
Иногда Джахан брала свою прялку и, никому ничего не сказав, уходила. Дорога у нее была одна — она садилась под раскидистыми ветвями тутовника, пела свою песню и пряла. В такие часы мир тети Джахан расширялся: она, ее сын Омар и тутовник.
"Поставил бы мне кибитушку на прежнем месте, — не раз вроде бы в шутку говорила мать Гурту. — Я бы за тутовником приглядывала…"
Гурт отмалчивался. Джахан знала, что сын не согласится, нельзя, чтобы мать жила одна, потому и обращала все в шутку. Но и она и он понимали: слова эти вовсе не шуточные. В жизни, которой живет теперь Джахан, главное — ее погибший сын, а детство его и юность прошли там, в стороне от нынешнего села, под старым могучим тутовником.
Тетя Джахан начала прихварывать. Всю зиму она пролежала, так и не допряла клубок. Весной, когда зазеленели деревья, ей вроде малость полегчало, стала выходить на улицу. Выйдет и сразу обернется туда, к месту бывшего своего жилья, где по-прежнему красовался тутовник, высокий и мощный.
В тот последний день в поле вокруг него было много людей, обрабатывали междурядья — хлопчатник дал уже третий листок. Мирно урча, прямо к тутовнику неспешно двигался "универсал".
— Слава богу… Не тронули, — тетя Джахан вздохнула.
Она жила в постоянном страхе, что дерево обкорнают, обрубят, скормят шелкопряду листву.
Вечером мать сказала Гурту, что, если завтра не будет дождя, ей хотелось бы побывать у тутовника. Гурт обещал свезти ее. Еще мать сказала, что лучше бы, когда не будет народа. Гурт согласился, и они решили отправиться к тутовнику в полдень, когда все уходят обедать.
В тот день Джахан держалась молодцом. Сама поднялась, попросила, чтобы повязали ей голову новым платком, вышла на порог и стала поджидать сына.
В полдень, когда поле опустело, Гурт подъехал к дому на запряженной ишаком арбе. В арбу настелили одеял. Мать сказала, что будет сидеть, и ей с обеих сторон подложили под руки по две подушки.
Гурт вел ишака в поводу. На дороге арба тарахтела, но по междурядьям пошла беззвучно, мягко. Небо было синее, чистое, без единого облачка. Весеннее солнце приятно припекало спину, ветерок освежал лицо. За селом на покрытых яркой травой барханах ребятишки пасли овец.
Гурту послышалось, будто мать что-то сказала. Он остановил арбу.
— Слава богу, не тронули… — услышал он слабый, сдавленный голос.
Гурт отошел от матери, и старый умный ишак сразу зашагал дальше. Проехали еще немножко, и снова пришлось остановиться — мать попросила Гурта, чтобы дал ей горсть земли. Он молча нагнулся, сгреб в сторонку песок, взял щепоть земли, протянул матери. Та дрожащими пальцами погладила мягкую влажную землю, и ее безжизненное, иссохшее лицо ожило вдруг, глаза засветились. Взяв эту землю, мать положила ее на свою сморщенную, словно затянутую пергаментом ладонь, разгладила, добавила еще щепотку, снова разводняла пальцами… И сказала вздохнув:
— До чего же хороша земля!..
Слова эти прозвучали так ясно и чисто, словно давно хранились в ее груди, еще с той поры, когда она была молода и полна сил. Внимательно разглядывала она. землю, будто пыталась увидеть что-то…
— Влажная, — сказала она. — Много пота… впитала… И моего… И Омара…
Губы ее задрожали, из горла вырвались хриплые протяжные звуки — тетя Джахан запела.
Что-то тревожащее было в поведении матери, но Гурт спокойно, не торопясь вышагивал по междурядью, проламывал сухую верхнюю корку; земля крошилась под его тяжелыми сапогами, обращаясь в легкую пыль. Он шагал по земле, по той самой земле, которую мать назвала прекрасной…
У межи возле тутовника ишак стал. Гурт расстелил на земле кошму, снял мать с арбы. Старушка не захотела, чтобы сын нёс её, пошла сама. Каждый шаг давался ей с огромным трудом, и, когда она наконец села на кошму, лицо у нее было серое. Но голову на подушку мать все же не опустила. Отдышалась немножко и улыбнулась Гурту, показывая, как ей хорошо.
В тени тутовника было прохладно. Он только-только отцвел, и вокруг было белым-бело, словно землю припорошило снегом. Зеленела листва, свежая, чистая… Над кроной еще жужжали пчелы. Но вот налетел ветерок, пчелиное гудение заглушил шелест листьев.
Беззвучно шевеля губами, тетя Джахан пристально глядела на комель дерева, казалось, она видит что-то такое, чего не видно другим. Протянула иссохшую руку, легонечко, словно чего-то очень хрупкого, коснулась морщинистой коры, вздохнула:
— Слава богу, не тронули…
И уронила голову на подушку. Гурт прикрыл ей ноги одеялом. Мать смотрела на раскидистые ветви и тихо, прерывисто говорила:
— Хоть жаждой… не будет мучиться… Хлопчатник вокруг… Давай ему пить… вдоволь. И пусть… не рубят… Омар придет… не даст… рубить…
Силы оставили ее, она глубоко вздохнула и закрыла глаза. Прошелестела листва. Утих шелест, и вновь зажужжали пчелы. Мать Гурта уже не слышала голосов весны…
Омар не пришел, но люди берегли тутовник. И речи не было, чтобы рубить его, даже ветки сухие не трогали. А вот теперь — пень. Завтра и его не будет, поле станет совсем ровное и пустое…
Так и не взглянув на собравшихся людей, Гурт повернулся и тем же путем не спеша зашагал обратно.
— А ну давай! — громко выкрикнул Машат.
И чего ж это ты так орешь, Машат? Гурт не услышит? Или думаешь, крик твой подействует? Зря силу тратишь…
Почему-то Гурту вспомнилась сказка про старого крестьянина и его нерадивых сыновей. Умирая, отец сказал лентяям, что под одной из виноградных лоз он закопал кувшин с золотом. Парни искали долго, перерыли весь виноградник. Золото они так и не нашли, но тщательно взрыхленная земля воздала им сторицей, подарив несметный урожай. Тогда только поняли сыновья, в чем их настоящее богатство.
Гурт думал о хитром старике, а виделась ему мать: сидит на арбе, вглядывается в землю на ладони и тихонько поглаживает ее, влажную, теплую…
Взревели трактора, Гурт замер. Потом обернулся. Машат кричал что-то, размахивая руками…
