Пространство и время - Георгий Викторович Баженов
«Этому» было много лет, может быть, двадцать пять. Он был черный, красивый, как артист, бесшабашный, но так всегда хотелось закричать Ваганову: он плохой, плохой, плохой!
Они подошли к калитке, и «этот» что-то сказал Майе, и она, запрокинув голову, вновь засмеялась радостным, мучительным для Ваганова смехом.
«И ты такая же… — злорадно думал он. — Такая же плохая, плохая!»
Во не мог долго называть ее так, тут же спохватывался: «Нет, нет… ты хорошая, конечно, конечно… но ты глупая… да, да!»
Они вошли в садик, Ваганов услышал, как зашуршали кусты акации, а потом тихо-тихо стало вокруг. Перебегая от дерева к дереву, чувствуя, как замирает в груди какой-то комочек, он подкрался к самому забору, замер, прислушался…
И вновь зазвенел в смехе Майин голос, но было в нем уже иное: какая-то мягкость, доверие, слабость…
Ваганов догадался, что Майя с «этим» сидят в беседке, и мысль, что они, возможно, целуются там, приносила ему столько страдания, что он задыхался.
Она снова ласково и тихо рассмеялась, как-то просяще. А потом Ваганов услышал нежные, добрые, но настойчивые ее слова: «Не надо… пожалуйста… ну не надо…» Ваганов не выдержал и крикнул в темноту:
— Эй, ты!
Все смолкло.
Ваганов подумал, что его боятся, и уже совсем бесстрашно закричал:
— Эй, эй!
— Это еще кто там? — удивился «этот», и Ваганов по шуму кустов догадался, что «этот» пробирается к нему.
— А ну, — сказал «этот», когда увидел Ваганова, — кыш отсюда!
— Ты не имеешь права! — закричал Ваганов.
— Какое такое право? Ты чего вообще под ногами путаешься? Ты кто такой?
В это время из-за кустов выбежала Майя, и такую ее: напряженную, с огромными, тревожными глазами и счастливым лицом, в белых чулках и белой блузке с черными перламутровыми пуговицами, стремительную, вставшую на цыпочки, — и запомнил Ваганов на всю жизнь.
— А-а… это ты, — увидев Ваганова, сказала она. И, помедлив, добавила уже «этому»: — Саша, не трогай его… Прошу тебя…
И скрылась в кустах.
— Видел? — спросил «этот» у Ваганова, показав пальцем в темноту. — Ну и проваливай отсюда, бить не буду…
Ваганов растерянно глядел в кусты.
— Не нужен ты ей, понятно, мальчик? Или не все понятно? Тогда иди расспроси маму. Она тебе все объяснит, ха-ха!
И он тоже скрылся в кустах.
— Ну зачем ты так, Саша? — услышал Ваганов укоризненный голос Майи. — Не надо было так… Он ушел?
— Ушел, ушел! Чего ему еще делать?
— Он хороший… — будто кому-то возражая, сказала Майя. — Только… глупый. — И весело рассмеялась.
— Да бог с ним! Мальчик он.
— А ты не заметил, какие у него грустные глаза? — спросила Майя. — Не люблю таких…
И это «не люблю таких…» долго еще стояло в ушах Ваганова.
Чего было ждать еще? Но он ждал, стоял и томился.
И так томился долго…
И снова услышал веселый, жестокий Майин смех — и ему хотелось убежать тотчас, да ноги не слушались его.
А потом он услышал странный, взволнованный голос «этого»:
— Да нет ничего!.. Ничего нет, Майя! Ничего, ничего… Ни времени, ни пространства, ничего… Есть только любовь, только любовь…
И Ваганов почувствовал в себе какую-то странность, горячую злость.
«Как это нет пространства? — спрашивал он себя. — Как это нет времени? Да врет он все!»
— Ты представляешь? — продолжал «этот». — Ничего нет в мире, пустота, все замерло. Нет ни времени, ни пространства… И только мы с тобой… и только любовь…
«Нет же, — спорил Ваганов, — есть время, есть пространство, все есть! Как это — нет ни времени, ни пространства? Разве здесь пустота, разве нет меня здесь? Разве они не т а м? Если это не пространство, то что же? А время? Вот сейчас вечер, а бывает еще день… Вот луна, а днем ее нет… Разве это не время?..»
Но он знал, что никто не слышит его слов, его негодования и протеста против лжи. Все, что окружало его, казалось ему чуждым, враждебным, потому что ниоткуда не было помощи. Он смотрел на деревья, кусты, луну, т у д а, понимая, что все это и есть пространство и все это он видит, ощущает с е й ч а с, в эту минуту, но когда он слишком сосредоточился на этом, то перестал что-либо понимать, а только лихорадочно твердил:
«Все равно все есть! И пространство и время! Я вам докажу, докажу!..»
Он побежал по тропинке, не оглядываясь и ничего не видя перед собой, запинался, падал, вставал и снова бежал… Ему казалось, что он доказывает молча, что это у него в висках громко и четко стучит, а на самом деле он почти во весь голос кричал, что пространство и время есть!..
Пришла пора выпускных экзаменов; товарищи Ваганова сосредоточились на единственной мысли: хорошо сдать, а он вдруг почувствовал в себе странную особенность — делать одно, но думать другое. Он тем более жил этим двойственным состоянием, что отца его перевели весной на Урал, мать уехала с ним, Ваганов же остался в Малаховке оканчивать школу.
Теперь один он мог без всякого внешнего, со стороны родителей, воздействия сдавать экзамены — и в то же время быть в умственном своем напряжении как бы впереди школьных испытаний, за их чертой.
Он пытался понять природу пространства и времени, не зная ни отвлеченного анализа, ни практического метода, не умея даже из пяти конкретных выводов, имеющих точки соприкосновения, выделить один ни путем синтеза, ни путем анализа. Способность мыслить абстрактно — это прежде всего конкретное мышление с одновременным отвлечением от конкретного. Но он, уходя от конкретного, не понимая его как главное в цепи собственных вопросов, не понимал и тщетности своих попыток.
Он измучился.
И лишь позже, когда он поступал уже, в энергетический институт, один из студентов посоветовал ему почитать Энгельса.
Энгельс Ваганова потряс. В его полемическом, воинствующем письме он сумел расслышать мягкий, добрый голос человека, который по собственной воле пришел ему на помощь. Всем, кому было нужно, Энгельс рассказывал необходимое, поправлял, советовал, спорил — а когда он особенно едко высмеивал врагов, Ваганов смеялся и хлопал в ладоши…
На «Ждановской» Ваганов вышел из метро и, купив билет до Малаховки, отправился на железнодорожную платформу.
Был совсем уж поздний вечер, электрички ходили редко, и Ваганов, стоя на открытой платформе, на осеннем ветру, продрог. Но это для него ничего не значило, наоборот, он нашел в этом какую-то прелесть: пусть продрог, зато скоро сядет
