Владимир Дягилев - Доктор Голубев
— Что это?
— Маленький подарочек, — пропел Брудаков. — С Кавказа, Иван Владимирович.
— Зачем? Что вы?
— Нет, нет, Иван Владимирович. Я очень прошу, — От усердия уши Брудакова покраснели. — Это ваше любимое. Груши.
Песков старался принять строгий вид, но нижняя губа его отвисала и вздрагивала в довольной улыбке.
— Гм… благодарствую. — Он еще раз подал руку Брудакову.
Они сели и долго болтали о погоде, о дороге, о пенах на фрукты. Говорили они с удовольствием, как два человека, понимающие друг друга.
— Как с диссертацией? — поинтересовался Песков.
— Необходимо внести павловские идеи.
— Каким образом?
— Есть тут один вариант, — ответил Брудаков небрежно, хотя не имел понятия, что станет делать. Но признаться в этом не пожелал. Начальник должен верить в его силу.
Песков одобрительно кивнул головой.
— А у нас прошлой ночью прибыл тяжелый больной. Молодой наш товарищ не разобрался, пришлось приехать.
— Кто же это?
— Майор Голубев.
— Я ведь его плохо знаю. Ну, как он тут?
— Гм…
Рассказать о новом ординаторе Ивану Владимировичу не пришлось: в кабинет вошел сам Голубев. Песков тотчас переменился, нахмурился, покосился на ящичек.
— Як вам, товарищ начальник, по поводу Сухачева.
— Что? Сухачева? — Голос Пескова стал суше и резче.
— Будем ему вводить пенициллин или нет?
— Все, что нужно, я записал в историю болезни. Ваше дело выполнять.
— Да, но после пункции…
Вбежала Аллочка:
— Товарищ начальник, вас просят в лабораторию. Песков встал и вышел из кабинета.
Несколько секунд ординаторы молчали.
— Я слышал, у вас тяжелый больной? — сказал Брудаков.
— Да, с выпотным перикардитом. Только что делали пункцию, получили гной.
Брудаков наклонился к Голубеву, покосился на дверь, посоветовал:
— Вы осторожнее, коллега. Старик не любит, когда его тормошат.
Голубев оглядел товарища: свежее лицо, пухлые губы, серые глаза и короткие бакенбарды.
— Не понимаю вас, — сказал он. — Я старика уважаю, приказы выполняю безоговорочно, но о лечении моего больного я могу иметь свое мнение и отстаивать это мнение?
— Дорогой коллега, я вам добра хочу. Я знаю старика как пять пальцев. Видите, он к вам не очень…
Вошел Песков. Голубев встал. Брудаков остался сидеть, положив ногу на ногу.
— Так что вы хотите? — бросил Песков через плечо, проходя к своему столу.
— Я хочу знать, товарищ полковник, будем вводить Сухачеву пенициллин или нет?
— Гм… — Песков пробурчал что-то невнятное.
— Простите, не понял.
— Я говорю, несите сюда историю болезни. Я подпишу.
— Слушаюсь.
8
Перед обедом сто седьмую гвардейскую навестил Петр Ильич Бойцов. Чувствовалось, что он не врач и не медицинский работник. Халат он надел задом наперед, так что спина была закрыта, а грудь открыта — виднелись начищенные пуговицы и орденские колодочки. Ходил он тоже не как медик — слишком шумно, хотя и старался ступать осторожно, на носок.
Тем не менее больные встретили его как старого доброго знакомого. Он приветливо улыбнулся, обнажая ровный ряд белых зубов, поздоровался. Потом подошел к койке Сухачева, подал руку Василисе Ивановне.
Сухачев дремал. Его лицо с заострившимися чертами было спокойным, большая мускулистая рука лежала на груди. Утром ему сделали укол в сердце. Что-то оттуда выкачали (врачи говорили — какой-то «пус»), и теперь стало немного легче — можно было забыться.
Почувствовав около себя человека, Сухачев открыл глаза.
— Разбудил я вас. Извините, — стараясь приглушить свой басовитый голос, сказал Бойцов.
— Нет, ничего. Я не спал. — А чего не спится-то?
— Болею.
— Плохо, да?
— Нет, получше.
Бойцов улыбнулся. Улыбка у него была приятная, задорная, посмотришь — и самому хочется улыбаться.
— Может быть, письмо домой написать? Сухачев отказался:
— Не хочу мать расстраивать.
— Тогда извините. Забежал с вами познакомиться.
Когда Бойцов попрощался со всеми и, громко стуча сапогами, ушел из палаты, Сухачев спросил Василису Ивановну:
— Кто это был?
— Это, сынок, секретарь партийный. Всего нашего госпиталя секретарь.
9
Дождь не прекращался. Он моросил вторые сутки подряд — мелкий, холодный, противный. Все вокруг помрачнело — дома, деревья с голыми ветвями, машины. И люди, казалось, тоже посерели, поблекли. Они спешили, шлепали по лужам, прикрываясь зонтиками, старались побыстрее спрятаться в домах, в подъездах, в троллейбусах и трамваях.
Лишь Голубев шел неторопливо, не прятался от дождя, Он находился под впечатлением прошедших суток. Весь день он чувствовал себя в чем-то виноватым. В палате с больными, в разговоре с начальником, с товарищами он еще как-то рассеивался. А сейчас, выйдя из проходной, он остался один на один с собственной совестью.
Чем кончилось его дежурство, которого он так ждал, к которому так готовился? Кончилось все тем, что он не установил диагноза тяжелому больному, не разобрался, недодумал.
И это было очень неприятно и досадно.
Домой Голубев приехал в сумерки. Обе дочки сидели за столом. Валя читала вслух, зажав уши ладонями. Наденька рисовала, покачивая головой и мусоля карандаш. Девочки были очень похожи друг на друга — обе курносые, обе с ямочками на щеках, одетые в синие платья в горошек, с красными бантами на русых головках. Отличались они лишь ростом и глазами. У Вали глаза были голубые, задумчивые, у Наденьки — карие, мамины, очень живые.
— Папочка! — крикнула Наденька и, бросив свое занятие, кинулась к отцу.
Валя заложила букварь линейкой и уж только потом подбежала к отцу. Из-за перегородки, разделявшей комнату пополам, вышла Наташа, в ситцевом сарафанчике, в домашних туфлях на босу ногу.
— Леня, что с тобой? — удивленно спросила она.
— А что?
— Ты же в халате и весь мокрый.
Голубев оглядел себя — под шинелью действительно был халат, он забыл снять его и оставить на вешалке.
— Устал, Тата.
Жена помогла ему раздеться, взяла шинель и фуражку, вынесла на кухню — посушить у газовой плиты.
Дочери облепили Голубева с двух сторон и, перебивая друг друга, принялись рассказывать о вчерашней телевизионной передаче. Устал не устал — с ними нужно заняться. Они ждали папу, им нет никакого дела до его настроения. Раз папа — будь папой: слушай, рассказывай, играй.
— Лошади ка-ак побегут! — кричала Наденька. Она всегда кричала, чтобы не дать говорить старшей сестренке. Валя и не пыталась перебивать ее: голос у Наденьки звонкий, все равно не перекричишь. — Злая баба ка-ак упадет! И Лушка тоже ка-ак упадет! Они нехоррошие, да, папа?
Наденька совсем недавно выучилась выговаривать букву «р» и теперь старалась применять свое умение где надо и где не надо.
Голубев погладил ее по русой головке, подумал: «Милые вы мои, ничегошеньки-то вы еще не знаете». Он сел, усадил дочек на колени:
— Постойте. Не нужно кричать. Расскажите спокойно, какая передача, как она называется?
Наденька не могла не кричать — и совсем замолчала, В разговор вступила старшая. Она встала, одернула платье и, поглядывая на телевизор, стоивший на специальном столике в углу, сказала:
— Передача называется «Чудесный колокольчик». Это мульти… мульти… — На ее курносом личике появилось такое смущение, что Голубеву пришлось срочно прийти на помощь:
— Мультипликационный.
— Вот-вот, — подтвердила Валя и облегченно вздохнула.
Рассказав свои впечатления, она снова забралась к отцу на колени. А Наденька теребила его за пуговицу и спрашивала:
— Папочка, а ты денежки заработал?
Это была детская хитрость: заработал денежки — значит, купи конфетку. Голубев не удержался от улыбки. Он вынул из кармана конфеты «Мишка на севере» и поднял руки вверх:
— Доставайте.
Наденька с визгом вскочила на ноги, прямо к нему на колени. Валя подставила стул и повисла у него на руке. Голубев встал:
— А ну-ка!
Поднялся шум, смех. Девочки карабкались на него, стараясь схватить за руки. Голубев увертывался. Он забыл про все неприятности, смеялся вместе с ними, потом схватил девочек в охапку и, крича и шумя не меньше их, принялся кружиться по комнате.
Появления Наташи никто не заметил. Она остановилась в дверях, полюбовалась на свое семейство и сказала негромко, но властно:
— Девочки, папа устал. Он есть хочет.
Девочки, получив по конфете, успокоились, уселись на диване и стали спорить, чей «Мишка» лучше.
Наташа накрыла стол. Голубев умылся, надел домашнюю лыжную куртку, причесал назад гладкие, блестящие волосы и сел на свой стул, спиной к окну. Наташа подсыпала ему в суп мелкие белые сухарики — он так любил — и молчала. По виду мужа она поняла, что на службе что-то произошло, но при детях не хотела расспрашивать.
