Николай Воронов - Макушка лета

Ох, любил Веденей Верстаков лукавить! А все от душевной полноты да от потребности, если кто-то рядом волнуется, киснет, скорбит, добром повлиять на него: глядишь, и полегчает на сердце.

— Покемарь, Рафаилыч. Диван после перетяжки удобный! — голос Веденея Верстакова потерял благостную размытость, но приязнь в нем не исчезла. — Сосни, чесслово, не повредит.

— С какой стати?

— С какой стати? Краше в гроб кладут. На электростанции как пить дать порядком проваландаются. Иди, соснешь, мы тем временем все подготовим. Тебе останется нажать кнопочку линейного масляника.

— Вы не представляете, какой ответственный день!

— Я представляю, Рафаилыч, чего ты о себе не представляешь.

— Что за намек?

— Ты ответственный, я ответственный. Положись на Верстакова. Где я, там шик, блеск, хромовые сапожки.

— Я отвечаю перед Гиричевым.

— А я перед народом. Покемарь, советую. Чуть дальше не очень-то поспишь.

— Перетерплю, Веденей Федорович.

— Цыган приучал свого Серка́ без овса, без сенов терпеть, а Серко откинул копыта.

— Имеется необходимость. И вы, умная голова, не понимаете...

— Калган мой, правильно, варит сообразительно, отседова жалко мне тебя.

— Какой сон?! Не имею потребности.

— Ну да у тебя ни в одежде, ни в мускулатуре, ни в жирке — ни в чем нет потребности.

— Перетерплю.

— Изведешься, Рафаилыч. Резонно тебе сказал: где я, там шик, блеск, хромовые сапожки.

Опять над пролетом лестницы колокольчатый звон и пульсация лампочки. Свет озаряет никелированные чашечки звонка, по которым колотится латунный шарик.

Сбегаю вниз. Лестничные скрипы напоминают лето. Сосновые горы, над горами летают кузнецы-гармонисты, прядая розовыми и голубыми подкрыльями, они издают созвучия, похожие на игру хромки[3], когда ее мех коротко, рывками сжимается и разводится.

На крыльце, перед дверями, испытатели релейной защиты: Марат Касьянов и литовец Нареченис, надолго задержавшийся в холостяках (он красив, обаятелен, робок; в надежде на возможное внимание Наречениса цеховые девушки называют его Нареченным).

В октябре инженер-испытатель Нареченис проводил на фронт своего помощника Нурмухаммедова. Нурмухаммедов прекрасно справлялся с обязанностями второго испытателя и уважал молчаливость Наречениса: никогда не заговаривал без нужды. Нареченис совсем отчаялся, подыскивая второго испытателя: страшно словоохотливы были те, кого он проверял на молчаливость. В конце концов Нареченису посоветовали взять в помощники прибориста из контрольно-измерительной лаборатории, правда, не окончившего техникума, зато головастого и способного легко примениться, не теряя собственных достоинств и особенностей, к чертам характера самого заковыристого человека. Прибористом оказался Марат Касьянов. Нареченис, едва их познакомили, сказал Марату:

— Я молчальник. Вас устроит?

— Люблю размышлять.

— Размышляйте, только после проверки реле, разрядников, счетчиков и так дальше в таком духе.

— Одно другому не мешает.

Марат, если тебе придется познакомиться с тем, что я думал о твоем поведении, надеюсь, ты не рассердишься на меня хотя бы потому, что все мы, люди, как бы ни прикидывались справедливыми, судим по личным впечатлениям.

В том, как ты подавал себя в кратком разговоре с Нареченисом, было самозавышение. Тебе нравилось преувеличивать свои достоинства перед сто́ящим человеком. Впрочем, тебе нравилось придуриваться мозгляком, пакостником, ветродуем перед всякими темными типами. Погоди. А придуривался ли? Может, ты  к а з а л  себя другим, чем был на самом деле, потому, что ложное, неприглядное, подлое еще виделось тебе сквозь подростковое представление как доблесть. Сошлюсь на себя и барачных однокашников. Воровать, горланить бранные песни, нагло задираться со взрослыми, плести о себе, и девчонке, на которую заглядывается вся пацанва, бесстыдные небылицы — разве это не приравнивалось в наших непрозревших душах к восхитительному мужскому геройству?

Я не стал потешаться над тобой, когда узнал, что твои философские размышления в присутствии Наречениса оборвались весьма скоро. Твоя душа была полна Инной. Ты не утерпел и открылся, ему:

— Юргис Вацисович, я подыхаю от любви.

Примени ты вместо простонародно-грубого слова «подыхаю» какое-нибудь отполированное поэтическими вздохами слово, Нареченис почел бы за надругательство твое вторжение в запретную зону молчания. Но тут он встревожился и проявил интерес к предмету твоей вероятной погибели. Поступив так, Нареченис все равно что пробил дырку в бочке с вином и приник к ней губами, а насосавшись всласть, заткнул ее веточкой и после каждодневно прикладывался. В общем, мало-помалу ты настолько втравил Наречениса в мечтания об Инне Савиной, что он позабыл о собственной неразговорчивости и о своем условии неукоснительного молчания.

Ох, чего же я морожу тебя и Наречениса на крыльце подстанции? Входите. Обтряхивайте порошинки графита с шапок и пальто. Ваши карманы набиты чем-то очень веским. Не чугунными ли шарами, которыми в мельницах на воздуходувке мельчат каменный уголь? Картошка! Тогда выкладывайте ее на сопротивление мотора-дезинтегратора, над которым вздрагивает, издавая осиный зум, подпертый палкой автомат. Через полчаса перевернете картошку на другой бок, чуток подождете, и она испечется не хуже, чем в золе костра, нет, даже лучше, нигде не обуглится. Обшелушивайте ножичком тоненькую пересохшую кожицу и ешьте, только соблюдайте осторожность, потому что, когда резко прокусываешь коричневую с прозолотью корочку, в проемы выхлестывается пар, обжигает десны и нёбо. Торопиться вам не следует. Все еще не введены в параллель турбогенераторы центральной электростанции. А после вы возьмете схемы релейной защиты нашего турбогенератора и «Тирриля» да пока вникнете в них, в первую очередь ты, Марат, к тому времени, глядишь, установится равенство частот и осмелеет Байлушко, и в один из мигов, едва стрелка синхроноскопа замрет в зените циферблата, решительно нажмет кнопку линейного масляника, наверно, уже теряющего свои высоковольтные надежды на включение.

На электростанции выбило турбогенератор, который вводился в параллель. Для точности скажу: он  в ы л е т е л  сразу, даже не успел принять на себя нагрузку. Замешательство было велико. Его не решились включить, покамест не проверили тепловой двигатель и сам генератор. На одном из дисков турбинного ротора оказались две то ли подносившиеся, то ли срезавшиеся лопатки. Лопатки пришлось менять. Времени потребовалось больше суток, затем турбогенератор включили и примерно столько же часов пристально наблюдали за тем, как он крутился.

Байлушко бегал на электростанцию. Из телефонных сведений, которые мы получали оттуда от электрощитовых и машинистов турбин, выяснилось, что его подхватливость и радение использовали при проверке генераторной обмотки и замене масла в подшипниках. Но когда он в пору осмотра сопловых диафрагм стал приступать со своими советами, кто-то из рабочих прочесал его крупнокалиберным матом.

Заступая на нашу третью утреннюю смену, мы обнаружили на подстанции Наречениса и Марата. Они сидели под лестницей на отопительных радиаторах, подремывали. Оказывается, Байлушко затребовал их на подстанцию к четырем часам утра.

Обе минувшие ночи, как и следовало ожидать, он сумел провести без сна и еды. Щеки запали глубже, белки глаз пожелтели, словно он заболел лихорадкой и наглотался хины: цветом лица он совсем напоминал китайца.

Когда запараллелили турбогенераторы центральной электростанции, Байлушко находился в кабинете начальника смены, слушая по селектору доклад мастера тяговой подстанции, которую опасно тряхнуло, когда поблизости подорвали железную руду: Куском магнетита обкололо юбочку на изоляторе высоковольтной мачты, отключился ртутный выпрямитель, пробило кое-где крышу.

Возвратясь к пульту, Байлушко застал Веденея Верстакова за подгонкой частоты.

— Разрешите! — Досада была в его петушином тенорочке, когда он потребовал от Веденея Верстакова посторониться.

Верстаков не отошел от пульта, продолжал поворачивать пистолетную ручку возбудителя.

— Разрешите-ка!

— Погодь. Ты по красной стрелке будешь вступать в синхронизм аль по черной?

— По какой буду, по такой и буду.

— Да че ты, Рафаилыч?

Благодушный голос Веденея Верстакова размыла удивленно-гордая нота.

Байлушко попытался потеснить Верстакова, но мастер рукой отжал его к соседней мраморной панели.

— Ишь, наянный[4] какой! — самому себе с ухмылкой пробормотал Верстаков и рассмеялся.

«Зубы» частоты на верхней и нижней шкале проступали одновременно, слитно выщелкивались.

— Вали, начальник, вступай. Частота — шик, блеск, хромовые сапожки!