Владимир Санги - Изгин
Лисовин — прекрасный охотник. За утро с ходу убивал не одну заспавшуюся нерпу. Он без труда мог зарезать оленя-нялака [1]. Его добычу подбирал вместе с лисами и Изгин. И усердно благодарил прекрасного охотника. И ещё старательнее следил, чтобы лисовин не ходил на косу.
В прошлую зиму Изгин видел своего старого друга. Тогда Изгину стало не по себе — лисовин утратил гибкость, позвоночник его огрубел, шаг потерял изящную размашистость, задние лапы не ложились во вмятины от передних; великолепный чок — округлый единый след от передней и задней лап — был потерян, и след получался размазанный. Изгину стало больно от мысли, что и его друга настигла безжалостная старость. Теперь Изгина беспокоила другая мысль: лисовин подохнет где-нибудь в тайге и никто так и не оценит редкостную шкуру.
В прошлом году во время гона состоялась их последняя встреча. А лисовин был один. Наверно, он уже не самец, с болью подумал старик, но не стал стрелять — шкура линяла.
Вскоре охотник слёг и только к лету встал с постели.
В эту осень один из охотников на позднюю утку рассказывал, что видел молодую бурую лису. Хотя она не успела надеть «выходную» шубку, можно полагать, что это крестовка. Неужели это потомок лисовина? Неужели он ещё может продолжать свой дорогой род? Чувство, похожее на надежду, вселилось в душу Изгина и стало тревожить и звать в дорогу. Но силы…
Старика всё лето мучила мысль: станет ли он на охотничью тропу? Кое-кто в селении поговаривал, что старик отправил на пенсию своё охотничье сердце. Но больнее всего было самому признаться в этом. «Я ещё покажу, на что способен!» — вдруг рассердившись, сказал он себе.
Тяжелогружёная нарта с трудом дотащилась до посёлка.
Изгин остановил нарту у своего дома, закрепил её остолом, начальный конец потяга с передовиком Кенграем привязал к колышку и, отодвинув обрубок лесины, толкнул дверь. Он замер от неожиданности — в стороне, у стены лежала большая мёрзлая нерпа. Старик понял: это нерпа из отмеченной отдушины. Нивхи строго соблюдают добрые обычаи.
То ли продуло по дороге, то ли остыл во время ожидания нерп у отдушины, но стоило попасть в тепло, как заныли все суставы. Ночью то и дело просыпался от боли в позвоночнике и потом долго не мог уснуть.
Теперь старик целыми днями лежал на оленьих шкурах поверх низкой полати и смотрел на огненный живой глаз-кружок в дверце постоянно горящей печки. Тут забуранило на неделю, и Изгин радовался: не надо подниматься с постели. Его навещали родственники, друзья-старики. Приносили гостинцы: мягкую юколу из тайменя и свежий топлёный жир нерпы. При посетителях он старался держаться бодрее.
Прошёл буран.
Но старик не поднялся. Он пролежал до большого февральского бурана и встал лишь тогда, когда над миром установилась морозная, тихая до звона в ушах, солнечная погода.
Изгин торопился — неизвестно, что будет через несколько дней. Может быть, его снова повалит болезнь. А пока чувствует себя вполне сносно. Скорей в тайгу! Но у него нет широких лыж. Изгин попросил их у старика Тугуна, который уже два сезона не становился на лыжи, но хранит охотничьи принадлежности — память о былой славе.
— Зачем тебе мои лыжи? — едва веря в услышанное, спросил Тугун.
— Похожу по тайге, — тихо ответил Изгин.
— Ты же не оправился после болезни, — сказал Тугун, а сам подумал: старость — такая болезнь, от которой не оправляются.
— Я хорошо чувствую себя. Дай лыжи. Я похожу по тайге, — голос Изгина дрожал. Было похоже, что это его последнее желание.
…Лесистый мыс за спиной.
Звериный инстинкт подсказывал: нужно идти гуськом. Но мешал потяг — прочная, сплетённая из тонких верёвок бечёвка, к которой попарно привязаны собаки. И собаки тонули в рыхлом снегу на глубину своего роста.
Со стороны казалось бы: по снегу скользит цепочка стройных острых ушей, а за ними — полчеловека… Тяжелее всех Кенграю: ему пробивать дорогу.
А каюр спешил: надо успеть засветло добраться до каменистых россыпей.
— Та-та!
Собаки дружнее налегают, постромки упруго гудят. Но через несколько минут упряжка снова сдаёт. Из груди, сдавленной широким ремнем — хомутом, — с тяжёлым свистом вырывается воздух. Языки провисли на добрую ладонь.
Собаки на ходу беспрестанно хватают снег.
Вот упряжка совсем встала. Собаки виновато оглядываются на хозяина, их верные глаза говорят: сейчас мы снова пойдём, дай только немного передохнуть.
— Та-та!
Упряжка пошла. Медленно и трудно, огибая лома — нагромождения поваленного леса, — обходя придавленные невзгодами суковатые деревья. Иногда какой-нибудь пёс падал под лежалый ствол, исчезал в снегу с головой. И каюр останавливал нарту: пока пёс выкарабкается из рыхлого снега, совсем выбьется из сил.
День на исходе. А до россыпей ещё далеко. Охотник в этих местах впервые. Но идёт верно, по приметам, подсказанным отцом, когда Изгин был в возрасте посвящения в охотники: кончится марь, пойдут отроги, что на расстоянии двух дней быстрой ходьбы, после понижения переходят в отвесные горы. До гор не доходить. Идти долиной маленькой речки. Слева и справа долина прорезается несколькими расщелинами. Выше она сужается. На расстоянии полутора дней ходьбы отроги, что идут по правую руку, обрываются, и поперёк твоему ходу поднимается круглая сопка с обвалившимися склонами. В этих россыпях раньше было обиталище чернобурок. За сопку лисы не заходят — там поперечная расщелина покрывается глубоким снегом. В неё ветры не проникают, и снег всю зиму лежит рыхлый. Звери не любят эту расщелину.
Лисы отвоевали долину речушки, берущей начало у основания Округлой сопки. И жируют в ней и летом, и зимой. Благо в долине много пищи: кедровых орехов, ягод, мышей, боровой дичи — глухарей и рябчиков. В речушку большими косяками входит летом горбуша, а осенью — кета. Рыба мечет икру. А после, дохлую, её выносит течением на песчаные мели.
— Та-та!
Собаки идут шагом. Уже не свист вырывается из их сильной груди — слышен хрип, как будто на горле собак сомкнулись челюсти медведя.
Охотник становится на широкие лыжи и выходит вперёд. За ним упряжка с пустой нартой.
Справа показался распадок, заросший густым невысоким ельником. Возможно, лет пятьдесят назад здесь был пожар, и деревья не успели вытянуться.
Уже сумрак незаметно опустился на тайгу. И под кронами пихты и ели сгустились тени. А отроги тянутся, тянутся, и конца им не видно.
— Порш! — тихо и как-то безразлично, будто покорившись непреодолимости пути, говорит каюр.
Собаки тут же залегли. Их бока вздымаются часто-часто, как маленькие кузнечные мехи. Собаки жадно глотают снег.
— Вам очень жарко. Замучил я вас, — как бы извиняясь, говорит каюр.
Те в ответ благодарно виляют обрубками хвостов.
Каюр не стал привязывать нарту к дереву — уставшая упряжка без причины не сойдёт с места, — закрепил одним остолом.
Огляделся. Тёмные тучи набросили на землю мглистую тень. У горизонта морозно алела узкая, как лезвие охотничьего ножа, полоска. Тихо. Погода вроде бы не изменится.
Редкие прямоствольные лиственницы вынесли оголённые ветки до самого неба. На сучьях снег — будто кто-то невидимой рукой разложил по толстым ветвям ломти тюленьего сала. Тайга отрешённо и спокойно бормочет свои вечные слова. Похоже, что великой тайге совершенно безразлично, кто вошёл в неё: зверь ли, птица ли, человек.
Сумрак сгущался.
Изгин поводил плечами и походил поясницей, изгоняя озноб, овладевший им. Когда руки немного отошли, схватил топор и пошёл выбирать сухое дерево. У старика строго-настрого заведено — в любых условиях не отказывать себе на ночь в горячем чае.
Нарубил сухих сучьев, повалил две нетолстые сухостойные лиственницы, перетаскал к нарте. Для растопки содрал с деревьев рыжую бороду — лохматый лишайник бородач.
Через несколько минут затрещал сухой бездымный костёр. Старик туго набил снегом обгорелый чайник и подвесил его над костром.
Нужно ещё накормить собак. Изгин отрезал кусок сала величиной с пол-ладони и, подцепив кончиком ножа, точно бросил ближайшему псу — высоконогому Аунгу. Тот на лету поймал предназначенную ему порцию. Второй кусок перелетел через голову Аунга и угодил в пасть жадному вислоухому Мирлу. Через несколько минут вся упряжка закусила мороженым салом, после чего принялась грызть мясистую юколу.
Вскоре поспел кипяток. Старик опустил щепоть чая в поллитровую алюминиевую кружку, достал из мешка варёного мяса, немного хлеба и стал жевать в задумчивости.
Горящие угли тонко запели. Дух огня напоминал о себе. Изгин отломил кусок хлеба и юколы, бросил в костёр: вот тебе, добрый дух. Сделай, чтобы больному старому охотнику сопутствовала удача. Чух!
Когда старик закончил свою нехитрую трапезу, уже совсем стемнело. В небе кое-где бледно мерцали высвеченные костром звёзды.
