Александр Андреев - Спокойных не будет
— Откуда ты? — спросил Петр.
— Вам интересно? — спросил он.— Из Москвы. Мой отец — генерал, герой войны. Он настоял на том, чтобы я поехал именно сюда, в дикий край. Хлебни, говорит, романтики, как ее, говорит, хлебали мы. Закладывай, говорит, фундамент для своего характера, потому что без характера, говорит, в нашей жизни не обойтись...
Трифон захохотал:
— Везет нам на генеральских деточек! Дочки, сынки... Комедия!
— Остановись, Трифон! — крикнул Петр.— Пролетит мгновение — не вернешь. У кого что осталось, давайте выпьем, ребята, за первых!
Трифон с сокрушением тряхнул кудрями.
— Ну, пошел... Дозволь объявить о начале лекции...
— Не надо объявлять, Трифон,— сказал Петр терпеливо и мягко.— Первыми на то большое дело, на которое нам указали, идем все-таки мы.
— Почему мы? — опять воскликнул Трифон.— Почему везде мы, а не другие? Что у нас, грудь шире или она из железа, как у бульдозера?
— Тихо, Трифон, не мешай,— сказал я.— Помолчи немного.
— Быть первым,— продолжал Петр чуть назидательно,— это уже наверняка не быть последним. Грудь у нас не шире, и она не железная. А вот душа в ней, быть может, шире. Да и рост у тебя, Трифон, как раз для правого фланга, дурачок... А другие? Они идут первыми где-нибудь в иных местах. Нам достался этот участок. Без первых ни одно дело не начинается, какое бы оно ни было, большое или малое. Первым всегда тяжелее, им всегда достается лиха больше, чем идущим следом. Легко ли первому выпрыгнуть из окона и повести за собой в атаку людей? Легко ли было первому космонавту расставаться с Землей и идти в неведомое? Мы здесь первые, со всеми вытекающими из этого звания последствиями. А ты все ворчишь — стыдно слушать!
— Уж и слова сказать нельзя...
— Ты не один тут. Твои россказни могут принять всерьез.
— А если я именно всерьез?
— Ты спросил это для того, чтобы узнать, что я отвечу? Я и отвечу. Немедленно вышвырну из отряда — катись на все четыре стороны!
Мы знали, что он так и сделает. Трифон вскочил, нагнулся над Петром.
— Меня вышвырнешь? Меня? — Он громко и ненатурально заржал.— Да вы без меня пропадете. С тоски сдохнете.
Петр понял, что Трифон шутливыми словами пытается прикрыть свое отступление.
— Конечно же, пропадем, Триша. Без тебя, без Анки, без твоего аккордеона. Тащи его сюда скорей!
— Это можно, это я мигом! — Он прикрыл кудри шапкой и убежал к колонне.
А оттуда, от машин, ребята тащили матрасы и одеяла, кидали их на хвойные подстилки и ложились по двое, по трое — ногами к огню. Устраивались в палатках.
А костры пылали, взметывая снопы искр. Дров не жалели. Колеблемое пламя рождало неверное и таинственное освещение, темень качалась, то приближаясь, то отступая и лесную чащу.
Елена Белая сидела возле Петра. Ноги ее были покрыты одеялом. Она не проронила ни слова. Смотрела, не мигая, на горящие поленья, и в огромных глазах ее, отражаясь, дрожали язычки огня. О чем она думала в эти минуты, трудно сказать, но думала глубоко, серьезно, быть может, со страданием: о коренном переломе в жизни, о новой своей судьбе, о повой дороге, по которой пойдет рядом с Петром, о том, что к прежнему возврата нет и не будет... Мало ли о чем может думать женщина такого ума, такой воли и такой страсти, как Елена, очутившаяся вдруг в этом диком таежном углу среди ночи... Петр не тревожил ее расспросами, усиленной заботливостью, преувеличенным вниманием — слишком уважал ее свободу.
Я спросил Катю, сидевшую напротив меня:
— Откуда ты? Как твоя фамилия?
— Проталина. Я из-под Горького. Из колхоза «Светлые ключи».
— Чем занималась?
— Сперва училась. После десятилетки работала счетоводом. Скучно стало. По комсомольской путевке приехала сюда.
— Здесь, думаешь, веселей?
— Пока интересно. Как будет дальше — погляжу.
— Ничего, привыкнешь. Замуж выйдешь...
Катя оживилась:
— Обязательно выйду. У меня жених есть.
— Как же он тебя отпустил одну?
— Он еще не знает, что я здесь. Он в армии. Должен был вернуться осенью. Задерживают, говорит, до весны. Устроюсь как следует — напишу ему, скажу, чтобы ехал прямо сюда, к нам...— Она сказала «к нам» так просто и так ясно, точно жила среди этих людей давно, всех знает, всех любит и считает своими.
Вернулся Трифон. Он поставил футляр с аккордеоном поближе к огню.
— Клавиши, наверно, примерзли, пусть чуть согреется.— Вопросительно-робко взглянул на Петра.— Еще бы по одной... для полноты чувств...
— Хватит,— сказал Петр.— Уймись.
Трифон вынул из футляра инструмент, взвалил на колени, мягкой тряпкой прошелся по вспотевшим клавишам, по инкрустации; поводил мехами, чтобы набрать в них тепла, пробежался пальцами по гребенке с клавишами — сверху донизу, прислушался, потом заиграл.
Быть может, впервые за многие тысячелетия услышал этот клочок тайги такие мелодичные и протяжные звуки, и деревья как будто замерли, прислушиваясь. Тихо стало вокруг. Только шумели, пылая и постреливая, дрова в кострах.
И все, кто находился на площадке и не успел уснуть, потянулись к нашему костру. Сперва мы пели, негромко и задушевно. Мы пели песни давнишние и совсем новые, модные, печальные и веселые...
Потом девчата захотели танцевать. Они поднимали с места ребят и тянули их в круг. Трифон все более увлекался. Молодые люди и девушки, в полушубках, в валенках, в платках и шапках, неуклюже утаптывали снег на тесной площадке между четырех костров. Толкались, задевая друг друга плечами, спинами... Так, с песнями, с танцами под аккордеон, с жаром костров и с жаром сердец, мы входили в новую полосу жизни. Это был праздник встречи с новой, еще непонятной для нас судьбой. Молодость моя, не пролети бесследно!
Я танцевал с Катей Проталиной. Мы были так одеты, что могли лишь держать друг друга за рукава полушубков и перебирать ногами на одном месте. Я отважился было покружить ее, но валенком зацепился за какие-то корни или за кочки, и мы чуть не упали...
Катя еще больше развеселилась, у нее блестели в улыбке зубы, сияли глаза, лицо то жарко расцветало в отблесках огня, то на секунду тонуло в черноте, чтобы тут же снова вспыхнуть.
— Как тебя зовут? — спросила Катя.
— Алеша.
— Это все твои друзья — Петр, Трифон, Анка?
— Да.
— Они мне нравятся.
— Мне тоже,— сказал я.— Мы все из одной бригады. У нас есть еще Илюша Дурасов, Серега Климов, «судья» Вася и другие парни. Они тебе тоже понравятся.
— Почему судья? Прозвище такое?
— Нет, должность. Общественная.— Я улыбнулся, вспомнив, как меня «судили», посвящая в строители.
— Чему ты улыбаешься, Алеша? Может быть, я не так что спросила?
— Нет, нет, все в порядке, Катя. Спрашивай дальше.
— А Елена — жена Петра? Боже мой, какая красивая — глаз не оторвать! У нее, наверно, большое горе. Она все время молчит. Всю дорогу молчала. Мы ехали в одной кабине. Она смотрит в окно и молчит. А если спросишь что-либо, ответит «да» или «нет» — и все. Отчего она такая, Алеша?
— Ты спроси у нее.
— Что ты! Мне и подойти-то к ней боязно.— Катя взглянула мне в глаза.— Алеша, а почему и ты грустный, тоже всё больше молчишь? Работаешь и молчишь.
— Обстановка новая, непривычная. Не тянет на беседы...
— Ой, обманываешь, по глазам вижу, что обманываешь. У тебя на душе нехорошо что-нибудь, да?
Я глядел на ее озаренное пламенем лицо и улыбался.
— Смешная ты, Катя...— Мы все еще держали друг друга за рукава и топтались на месте.
Трифон играл без остановки, кончал один танец, тут же без передышки переходил на другой.
— Алеша,— сказала Катя,— а можно мне находиться вместе с вами?
— Ты и так с нами. . __
— В вашей группе, среди вас?
— Попроси Петра, он согласится.
— Вы мне все очень понравились,— призналась она.
— По-моему, ты Петру тоже понравилась.
Катя спросила живо и обрадованно:
— Правда? А тебе, Алеша?
— Мне тоже, Катя. Ты не можешь не нравиться...
В это время Трифон перестал играть. Я взял руку «своей дамы», снял с нее варежку и поцеловал кисть, при этом галантно шаркнул валенком по снегу. Катя, чуть запрокинув голову, засмеялась. Смех ее, синие глаза, неподдельная ее прелесть омывали мне душу, в груди потеплело — сквозь утренний холодный туман пробились лучи молодого солнца.
В лагере появился старик охотник, на лыжах, с ружьем за плечами. Сухонький, бородатый, он оглядывал необычное наше становище, слушал музыку и качал головой.
— Откуда вы взялись, люди? Можно ли - погреться у вашего огня?
— Располагайтесь, отец,— сказал Петр.— Не желаете ли поужинать? Борщ еще горячий.
— Спасибо, милый человек, ужин свой имею.— Он сошел с лыж, поднял их и воткнул в снег. Затем достал из-за пазухи холщовый мешочек, развязал, вынул из него хлеб и завернутые в белую тряпицу куски мяса.
— Медвежатина небось? — спросил я.
