Александр Андреев - Спокойных не будет
— Простудишься, Триша...
Он возвышался над ней, громадный и какой-то свирепо-добрый.
— За собой следи, не отморозила бы чего, кой грех, навозишься тогда с тобой. Мы где очутились, видишь? В краю зверей. Вот и буду жить по-звериному. А зверю зачем одеваться, он себя не жалеет.
— Что ты городишь, Трифон, подумай,— сказала Анка.— Бессердечный ты...
— Нет, уважаемая супруга Анка, я сердечный. Чересчур! Нужны мне эти деревья, скажи? Растут и пускай растут, они не помеха мне. Но уж если я взялся работать — не трожь. Тайга вздрогнет, если я за нее возьмусь!..
Подошел Петр.
— Оденься, если тебя просят,— сказал он.— Анка нервничает.
— Она по всякому случаю нервничает. Завернули бы меня в пеленки, как младенца, была бы рада.
— Оденься,— повторил Петр.
— Жарко же, черт возьми! — Трифон нехотя надел на себя полушубок и шапку, негромко и как будто с сожалением сказал мне: — Никогда не думал, что придется мне в жизни валить лес, а, Алеша? А ты?
— Я тоже не думал.
Трифон басисто засмеялся.
— Ты, конечно, мечтал о райском гнездышке под крышей генеральского дома, да? С Женечкой, да? А вместо генеральской крыши — белый снежок на вершинах сосен да пихт, вместо звуков магнитофона — медвежий рев.
— Болтун ты, Трифон,— сказал я без злобы.— Мелешь чепуху, и всегда не к месту. Если бы я мечтал о том доме, разве был бы здесь, с тобой?
— Твоя взяла, Алеша... Это я так, сдуру. Успокоиться охота, а успокоения нет. Отчего?
— Жалеешь, что уехал?
— Жалею. Я ведь, Алеша, по-настоящему-то и не жил никогда. В деревне спал на полу, на соломе, честное слово. В ФЗО — на железной койке, двенадцать человек в комнате. В Москве... Ты знаешь наш барак. Вот и все. Думал, получу комнату, станем жить с Анкой в самой столице — молодые, работящие. Мебелью обзавелись бы, телевизором, ванная под боком... А вместо этого — дичь, холод... Я не жалуюсь, Алеша, нет. Просто обидно.
— Я тебя понимаю, Трифон,— сказал я.— Когда тепло, светло, уютно — лучше, намного лучше... А знаешь, кто с нами едет? Сын профессора Вершинина, сын композитора Ларина, сын ответственного работника Володя Петров. Много их. Добровольцы, как и мы. И дома у них всего вдоволь. Наверняка больше того, о чем ты мечтал, во много раз. А поехали...
Трифон озадаченно крякнул.
— Н-да... Бывает и так... Что ж, за дело? — Подойдя к стволу, он все-таки сбросил с себя и полушубок и шапку, чтобы начать пилить...
В лесу сгущались сумерки. Свет сквозь вершины деревьев пробивался слабее, снег внизу тускнел, по нему пошли клубиться синие, мохнатые тени. Мороз, крепчая, брел по целине наугад, пересчитывал стволы, и они отзывались гулким треском, передавая этот звук, как эстафету.
Петр остановил колонну на обед и ночлег. Бульдозеристы разгребли от снега площадку, и на ней мы разложили четыре большущих костра. Наломали еловых лап, чтобы можно было сидеть, а если нужно, и лежать. Сушняк запылал жарко и радостно, пламя тянулось ввысь длинными извивающимися спиралями. Деревья, что стояли поблизости, сразу же подступили к кострам, а те, что были за ними, ушли еще дальше во тьму.
Женщины разогревали на огне приготовленный еще в городе обед. Петр распорядился выдать каждому по чарке водки — «по-фронтовому». Началось, быть может, самое интересное и веселое «застолье», какое мы когда-либо проводили.
Еще утром я заметил среди женщин одну девчушку. На ней ладно сидела шубейка деревенского покроя, опушенная по краям мехом, ватные стеганые штаны были заправлены в белые валенки с калошами, голова замотана белым шерстяным платком, в узенькую прорезь виднелись серые глаза, быстрые и смешливые. Двигалась она легко, непоседливо, точно перелетала с ветки на ветку, часто и, казалось, без причины смеялась, оттянув со рта платок. Она руководила погрузкой поварских принадлежностей и посуды и делала это строго и проворно, а помощник ее, неповоротливый увалень, хмурый, с тугими, пылавшими на морозе щеками, беспрекословно подчинялся ей.
— Федя,— кричала она,— хлеб клади в мешки, посуду в ящики! Бидоны ставь ближе к задней стенке!
Сейчас у костра сероглазая распорядилась:
— Федя, разливай водку. Пускай пьют из одной стопки, а то стаканы разбросают — не соберешь, а мне потом отвечай за все. Я уж их знаю. Следи, чтобы по два раза не подходили.— Разогревшись у костра, она развязала платок, сползший ей на плечи. Лицо девушки, озаренное пламенем, казалось розовым, по нему перемещались тени, поминутно изменяя его выражение; белесые волосы тоже казались розовыми, и вся она, юная и счастливая, походила на молодую зарю.
Очередь — неотступная спутница нашего общежития — образовалась и тут. Каждому, кто подходил, Федя подносил стопку водки, тот одним глотком выпивал, девушка совала ему закуску — ломтик хлеба с соленым огурцом или с селедкой,— потом зачерпывала половником на длинной ручке борща из бидона, в каких возят молоко, один взмах — и миска до краев; борщ доведен был на огне до кипения, чтобы не сразу остыл на холоде.
— Катя, а тебе налить водки-то? — спросил Федя.
— Нет. Я свою долю отдаю.
— Кому?
Девушка обвела бойким взглядом сгрудившихся у огня ребят, указала на меня.
— Вот этому парню, пускай он немного повеселеет...
Трифон проворчал:
— Везет же людям! Все хорошее достается почему-то другим.
— Подумаешь, хорошее — водка!..
Я подошел к Феде, принял от него стопку.
— Спасибо, Катя.
— На здоровье. Ты больше всех работал нынче...— Она постучала половником по бидону.— Эй, мальчики! Кто хочет добавки — подлетай! Борща много...
Мы сидели небольшой нашей группой: Петр с Еленой, Трифон с Анкой и я.
— С первым успехом тебя, старик,— сказал мне Петр.— Из всех нас эта фея с половником осчастливила своим взглядом тебя. Поздравляю.
Слегка захмелевший Трифон грубовато притянул меня к себе.
— Алешка дочь генерала подцепил! И где? В самой столице осчастливили взглядом. А тут и подавно. Тут следом за мужчиной идут лишь пни лиственниц. А Токарев у нас холостой, сам собой видный...
— Трифон, прекрати! — крикнул Петр.— Какой черт вселился в тебя сегодня — сладу нет!
— Я уже сказал: не черт, а зверь.
— Утихомирь ты своего зверя.— Петр похлопал Трифона по лопаткам.— Давайте выпьем, друзья. Катя, иди к нам!
Девушка заставила Федю мыть посуду, а сама, подойдя, опустилась на еловые ветви, радостное изумление в ее глазах не потухало.
Неподалеку от нас одиноко сидел юноша в «готическом стиле» — долговязый и нескладный, в дубленом выношенном пальто, в большой лохматой шапке, будто бы с чужой головы; казалось, тонкая шея не выдержит такого груза и надломится, как стебелек. Днем я не раз замечал, как он мелькал среди толпы, насмешливый и несколько высокомерный не по годам. Юноша поглядывал на нас как будто с завистью. Петр позвал его.
— Эй, парень, подсаживайся к нам. Ты кто такой?
— Человек, сэр, если позволите.— Он пододвинулся к огню.— Фамилия моя Аксенов, при рождении наречен Леонидом. В общем, Леня...
— Ты в дороге чем занимаешься? Я как-то не обратил внимания.
— Обременяю транспорт пока что...— Аксенов ссутулился, по самые уши утопил голову в воротник пальто.
— Покажи руки,— попросил Петр. Аксенов снял с правой руки перчатку.— С такими ручищами на медведя ходить, а не обременять транспорт.
— Покажите медведя, может быть, и пойду,— ответил Леня.
Трифон опешил.
— Глядите, как режет, подлец! Как с равными себя ведет!..
— Ты выпиваешь? — спросил Петр.
Леня процитировал небрежно:
— «Что касается вина, то он пил воду». Виктор Гюго. Остерегаюсь, господа. Так, коктейль иной раз, и то редко...
— Похвально, мой юный друг,— сказал Петр.
— Благодарю вас.
— Ну гусь!..— Трифон не мог определить для себя, возмущаться ли ему поведением какого-то нахального парнишки или посмеяться над ним.— Ну гусь... Вот они, молодые-то!.. Ему слово, он тебе — десять! И каким тоном...
— Что вас так взволновало, уважаемый? — с искренним удивлением спросил Леня.— Мой тон? Но он обычен. Даже скучный, я никогда не обратил бы внимания на него. Мне всегда было неловко оттого, что я не оригинален, это всегда доставляло мне немало хлопот, особенно в женском обществе...
— Ну, не нахал, а! — Трифон, распаляясь, сдвинул шапку на затылок.— Ты приехал искать здесь женское общество или работать?
— От работы я не отказываюсь. Хотя и сожалею, может быть, что этой общественной необходимости избежать нельзя... Что ж, хлебнем ее... Досыта!
Я не понял.
— Чего хлебнем-то, Леня?
— Романтики,— ответил Аксенов.— Надеюсь, слыхали о таком чудодейственном и пьянящем напитке?..
— Откуда ты? — спросил Петр.
— Вам интересно? — спросил он.— Из Москвы. Мой отец — генерал, герой войны. Он настоял на том, чтобы я поехал именно сюда, в дикий край. Хлебни, говорит, романтики, как ее, говорит, хлебали мы. Закладывай, говорит, фундамент для своего характера, потому что без характера, говорит, в нашей жизни не обойтись...
