Алексей Чупров - Тройная медь
— Ты лучше посмотри, что за летнее! — говорила мать. — Взгляни, взгляни. Можешь считать, прямо от Диора. Я, конечно, не все тебе привезла, что задумала; не отъезд был, а какое-то стихийное бедствие… Это хамство тамошних властей… бррр… — Она зябко повела плечами.
Вещи, разложенные перед Аленой матерью, были настолько хороши, что радость обладания ими утешила и растворила в себе печаль испуга от новых отношений с отцом.
«От Диора, от Диора», — повторила про себя Алена и представила, как весной появится на факультете в этом воздушном голубом платье. И встретит Юрьевского. И тот, посмотрев на платье — он обязательно заметит, — спросит с любознательностью ценителя: «Откуда?» Откуда, откуда… Она обронит небрежно: «От Диора…»
«От Диора». — И она беспечно улыбается матери, а та, передразнивая ее, переводит на своем лице эту ее улыбку в улыбку кокетства, подняв взгляд загадочно блеснувших глаз вверх и в сторону. И они смеются и бросаются друг к другу и горячо целуются.
5Шахматами Анатолий Сергеевич увлекался в детском доме. И был там первым. Он ходил в шахматный кружок при Дворце пионеров, изучал теорию и, хотя с тех пор играл от случая к случаю, привык считать себя в шахматах человеком сведущим.
С виду позиция на доске казалась спокойной. Необычным было то, что противник, оседлав стул, сидел спиной, но при том отвечал на каждый ход так быстро, будто знал наизусть, что должно происходить в партии.
Это настораживало Анатолия Сергеевича, по какой-то странной ассоциации напоминая ему то, что случилось с ним более двух суток назад в ресторане отеля «Шато-Лорье» на берегу замерзшего и заметенного снегом канала… Еще и сейчас была свежа досада за страх, пережитый им, когда в холодных и скользких наручниках его вывели из ресторана на улицу под легкий снежок, слепящие вспышки блицев и любопытствующие взгляды людей из притормаживающих машин. Проезжавший по набережной фургончик, один из тех, в которых перевозится пожертвованная старая мебель, тоже в это время остановился у ресторана; и Анатолий Сергеевич почему-то решил, что двое молодцов, с излишней цепкостью держащих его под локти, запихнут его непременно в этот убогий фургончик…
Федор назвал ход. Взглянув на доску, Чертков с любезной насмешливостью предупредил:
— Так еще пешку теряете. Мой совет: повернитесь лицом к действительности, пока не поздно.
— Назад не перехаживаю, — буркнул Федор.
— Что ж, говорят наобум, а ты бери себе на ум, — усмехнулся Анатолий Сергеевич, ловя себя на неприятном ощущении, что вслушивается в интонации голоса парня и тяготится тем, что нельзя перехватить его взгляд, чтобы проверить, не вводят ли его в заблуждение.
В это время и вошла Алена. Она была в новом голубом платье, в том самом, «от Диора».
Анатолий Сергеевич медлительно поднял лобастую голову от шахмат и невольно залюбовался ею. Она действительно была похожа на свою мать в молодости. Ему даже показалось, что именно такой помнилась ему всегда Ирина с первой минуты их знакомства.
Тогда он вернулся в Москву в сентябре, потеряв в маршруте одного из лучших друзей, Лешу Баданова. Они пошли в этот сложный десятидневный маршрут вдвоем и уже где-то в конце его, выходя, на базу, поднимались по крутому кулуару — узкой корытообразной ложбине, — как внезапно начавшийся камнепад унес Лешу вниз. А сам он успел вжаться в какую-то ложбинку с прочным козырьком, и теперь лишь никогда не загоравшие узенькие короткие шрамики на лбу и на левой щеке — порезы от мельчайших осколков камней — напоминали ему о скрежещущем грохоте того камнепада, о страхе перехватившем сердце… В Москву он приехал подавленный; первой встречей, после которой он начал приходить в себя, было знакомство с невесткой Веры Константиновны. Он зашел, как всегда после полевого сезона, к Вере Константиновне, бывшему директору детского дома — человеку, который подобрал его, голодного беспризорника, и дал и вторую жизнь и судьбу, — но застал только Ирину, о которой еще прошлой зимой слышал от Веры Константиновны:
«У Севы, слава богу, появилась девушка, очаровательная девушка…»
Теперь Ирина была уже беременна.
«Мы, вообще-то, живем у моих родителей, — сказала она. — Так Севе проще добираться до его школы. У него сегодня собрание. А Вера Константиновна и Елена Константиновна в театре…»
Он видел, что она немного стесняется своего положения, и поспешил уйти. Но образ этой молодой женщины как бы завесил туманом жизни Лешу Баданова, растерзанного камнепадом.
И сейчас, при взгляде на Алену, Анатолию Сергеевичу было неприятно чувствовать себя настолько прожженным человеком, что жизнь уж и не жизнь во всегдашней своей юной, не подвластной страданиям прелести, а лишь поиск подоплеки в отношениях между людьми.
Невольно подчиняясь начатой ею игре, Алена, подчеркнуто не обращая внимания на Черткова, смотрела на Федора. И отчего-то с нешуточной пристальностью видела его пушистые золотистые ресницы, штришки морщинок от уголков глаз и на переносье, и эти пшеничные провинциальные локоны, и подбородок с ямочкой, упертый в сплетенные пальцы сильных рук, лежащих на потертой резьбе спинки старинного стула, того самого, на который ее маленькой сажали за стол, подкладывая пару бремовских томов. И он был совсем иным, чем на остановке, — даже каким-то беззащитным из-за этих зажмуренных глаз и пушистых ресниц. Она удивилась, что могла испугаться такого человека, и почувствовала себя и виноватой перед ним и чем-то ему близкой и ласково на него засмотрелась.
— Ну, как там заграница? — все глядя на зажмурившегося Федора, спросила она Анатолия Сергеевича.
— Над Канадой небо синее, — машинально нараспев проговорил Чертков, смущенно переводя задержавшийся на Алене взгляд на доску, — меж берез дожди косые, так похоже на Россию, только это… — Секунду он помедлил и объявил Федору: — Так я коня беру! — И докончил: —…только это — не Россия.
— Понятно! — не сдержав торжества, воскликнул Федор и открыл глаза.
Совсем незнакомая девушка, в летнем с короткими рукавами платье, в домашних опушенных мехом туфлях на босу ногу, стояла и смотрела на него.
Но не это легкое голубоватое платье, не нежная зимняя белизна икр, не то, что она стала ниже ростом в домашних туфлях, не собранные на затылке в задорный хвост волосы — не все это вместе делало ее волнующе незнакомой, а лишь тот взгляд, которым она смотрела на него, взгляд, притягивающий и словно утверждавший, что он ей давно небезразличен. Под этим манящим взглядом губы у него стало гнуть в улыбку, и, стараясь сохранить серьезность, он забыл об игре, все глядел и глядел на Алену.
— Ах, вот оно как! — заметив наконец проигрышность своей позиции и поняв, что его аккуратно вели к этому, сказал Анатолий Сергеевич, поправляя очки и нервно потирая надбровья.
Он с досадой подумал, что не зря вслушивался в интонации голоса простоватого с виду парня, и ему пришла в голову мысль, что в каждом существует механизм большего или меньшего обмана окружающих, который помогает человеку обособить свою сущность от сущностей других людей, что это в натуре современного человека и надо с этим мириться, а любая игра выражает это свойство особенно.
Федор снова было зажмурился, но в красноватой темноте под закрытыми веками позиция на доске все не проявлялась, а виделась Алена, и так хотелось смотреть на нее въявь, что горло пересохло от этого желания.
— А обязательно так крепко жмуриться? Помогает? — услышал он, как голосом, готовым сорваться в смех, спросила Алена.
— Доску лучше вижу, — радуясь тому, что она к нему обратилась, ответил Федор и открыл глаза и отвести их от нее не мог.
И она на него смотрела.
— Ходите же! Что кота за хвост тянуть, — досадливо поторопил Анатолий Сергеевич.
Было неприятно на глазах Алены так глупо попасться в ловушку с человеком, играющим спиной к доске. Ему казалось, Алена разбирается в шахматах и радуется его проигрышу из-за всегдашней к нему неприязни. Было особенно обидно чувствовать это сегодня, в первый вечер в Москве. После всех волнений и унижений здесь, среди своих, хотелось видеть в каждом родного, сочувствующего человека. А в глазах этой повзрослевшей девушки он желал выглядеть мудрым, сильным и одновременно нежным человеком, но и неловко было желать как-то выглядеть в ее глазах… И потому ему показалось опрометчивым согласие, которое он дал Ирине, на то, чтобы Алена пожила у них.
Чувствуя, что невольное торжество его некстати, Федор поспешно, не восстанавливая мысленно позиции, назвал ход.
— Не в поддавки играем! — сердито сказал Чертков.
— Назад не перехаживаю, — досадуя за промах именно сейчас, при Алене, упрямо повторил Федор.
— Пусть будет гроссмейстерская ничья, — весело предложила Алена, считая, что Федор проигрывает. — Тем более что чай готов, а мама, Анатолий Сергеевич, по-моему, уже в шубе…
