Разорванный круг - Владимир Федорович Попов
Отдавая директору в аэропорту берестяную кошелку, затянутую обрывком старой рыболовной сети, Василий Афанасьевич знал, кому предназначаются раки, и позволил себе похвалиться:
— Самых больших отобрал и широкозадых.
Самолет на сей раз опоздал — непогодь задержала его в Свердловске, — и Алексей Алексеевич добрался до Сивцева Вражка только в половине девятого утра. Позвонил на всякий случай, хотя знал, что Леля уже ушла на работу, а Валерка в пионерском лагере, и, чуть подождав, отпер дверь ключом, который возил с собой.
Выложив членистоногих страшилищ в ванну, поворошил их, облил водой из шланга. Раки оживились, зашуршали, стали расползаться, и Алексей Алексеевич засмотрелся на них. Подобрал экземплярчики Василий Афанасьевич. Вот будет довольна Леля!
Войдя в комнату, Алексей Алексеевич раздвинул шторы, сбросил плащ, положил его на спинку кресла и сел отдохнуть. Эта комната всегда вызывала у него чувство умиротворения и успокоенности, настолько все было в ней мило. Уютный старинный диван, образующий полукружье, столик на трех соединенных воедино львиных лапах, два кресла по его сторонам, пианино в углу. На нем — бисквитного фарфора бюсты Моцарта, Вагнера и Доницетти. Торшер с затейливым абажуром, сделанным руками Лели, дополнял убранство этой комнаты.
Алексей Алексеевич выщелкнул из пачки сигарету, закурил и, вспомнив, что Леля не любит запаха застоявшегося табачного дыма, решил открыть окно. Но что это? На подоконнике — толстая тетрадь необычного вида, по всей видимости, еще бабушкиных времен, с вензелем.
Взяв тетрадь, стал перелистывать страницы, исписанные знакомым почерком, кое-где заложенные высушенными цветами — одно из проявлений натуры, склонной к сентиментальности. Это был дневник. Чувство неловкости заставило положить его на место, но любопытство взяло верх, и Алексей Алексеевич отважился открыть тетрадь.
«Когда он первый раз появился в классе и стал спокойно разглядывать нас, словно определяя, кто чего стоит, я ощутила к нему неприязнь. Большой, на голову выше самого высокого из ребят, с крупными руками, он походил на переростка. Я решила было, что он из райкома комсомола или с завода, который шефствует над школой, и удивилась, когда он робко спросил, где можно сесть. Мальчишки показали на парту, которая пустовала, так как считалась неудобной — стояла у самой двери, — и он безропотно уселся за нее.
Новичок, как оказалось, перевелся к нам из другой школы, где у него произошли какие-то неприятности. Он ничего особенного не делал, остроумием не блистал, но столько в нем было мужественной уверенности, что мальчишки вскоре признали его своим лидером. И девчонки стали выделять его. А я не понимала, что они нашли в нем. Совсем не принц Калаф».
Алексей Алексеевич несмело перелистал еще несколько страниц, останавливаясь только на тех записях, где говорилось о нем. В первой своей части дневник заканчивался описанием выпускного вечера. Потом несколько пустых листков, и опять записи, связанные с с ним, но уже датированные годом их встречи в Новочеркасске.
«17 августа.
Алеша приходит ежедневно, мы с ним проводим целые дни напролет. Опять бой часов на соборе разлучает нас, как в юности, опять тревожится мама и ворчит насчет приличия и неприличия, насчет старых вскрывшихся ран и розы, которая расцветает вторично, — мама имеет склонность изъясняться „высоким штилем“.
А вчера она сказала мне: „Милая моя, любовь, которая бывает эпизодом в жизни мужчины, — целая история в жизни женщины“. И сразила жесткой фразой: „Мне твой друг напоминает охотника, который напал на след им же подраненной дичи и норовит во что бы то ни стало добить ее“.
Подранок! Неужели мама права? Не хочу я быть добитым подранком! Лучше быть раненной вторично, но не добитой! Не хочу!»
Алексей Алексеевич захлопнул тетрадь, подумав при этом: «Гадко. Вроде в замочную скважину подсматриваю». И тут же вспомнилось, что пушкинская Татьяна Ларина, девица весьма благовоспитанная, попав в обиталище Онегина, запросто, не испытывая угрызений совести, стала читать сделанные им пометки на полях книг. Оправдавшись таким образом, он, терзаемый жгучим интересом, снова открыл тетрадь.
«18 августа.
До сих пор не знаю, женат он или нет. Скорее всего, женат. А он не знает о том, что я свободна. Мы договорились пожить в мире воспоминаний и пока что из этого мира не выходим. Я еще не рассказала ему о Сергее, о его нелепой гибели, о том, что у меня от него сын. Нельзя подранку показывать, что он беззащитен…
Алексей собирается уезжать, и я с ужасом думаю о том дне, когда открою глаза и пойму, что его нет, когда перестану ощущать тепло его рук, слышать его голос, низкий, густой и какой-то завораживающий…
20 августа.
Может ли чувство сохраняться подспудно, независимо от тебя, незаметно для тебя? Столько лет мы не виделись с Алексеем, оба, кажется, забыли друг друга, а встретились — и чувство вспыхнуло с такой силой, словно все эти годы только и ждали встречи. Правда, всякий раз, приезжая в Новочеркасск, я бывала там, где бывали мы, вспоминала о нем, но с оттенком легкой грусти, не больше, как вспоминают счастливые детские годы. Я думала, что это просто от одиночества, на которое обрекла меня жизнь после гибели Сергея. Жизнь или я сама? Были ведь люди, которые хотели жениться на мне. И неплохие люди, интересные. Но не было в них главного — мужественности, активной мужественности, что когда-то так привлекло меня в Алексее. И Сергей был мужественный. Они-то и сформировали мои вкусы. Может быть, по закону контраста? Потому что сама я трусиха?»
Стенные часы пробили десять, и Алексей Алексеевич растерялся. В одиннадцать его ждали в Госплане. Не пойти нельзя, но и оставить дневник недочитанным он уже не мог. С каждой строкой он узнавал Лелю больше, глубже, чем знал до сих пор, с каждой страницей она поворачивалась к нему новой неведомой гранью.
Снял телефонную трубку, набрал номер, назвал себя. Нет, ему положительно везет в жизни. Референт сообщил, что совещание перенесено на завтра. Не сумев подавить радостного возгласа, Алексей Алексеевич
